Сайт Максима Федосова
    •  
ДВА БРАТА

Весь текст рассказа вы можете прочитать, скачав книгу Максима Федосова на Litres.ru

1.

Самолёт содрогался всем телом, опускаясь всё ниже и ниже, пока не вынырнул из густой мутной облачности над засыпающей столицей. В просторном салоне бизнес-класса было прохладно и тихо. Лишь унылое урчание вентилятора где-то наверху убаюкивало и без того уставших пассажиров. Константин Сергеевич Золотов давно так не волновался. Последний раз в Москву он прилетал около десяти лет назад, когда был помоложе, поактивнее. Он тогда много путешествовал.
«Последние годы даются всё тяжелее и тяжелее…» — думал он, поглядывая на застывшие в лунном полумраке подмосковные леса. Рядом с ними, чуть дальше, каким-то неясным пятном блестело водохранилище. Самолёт делал разворот перед посадкой, ещё минута, и Москва показалась из-за хвоста.
Несмотря на два часа ночи, столица не спала.
Раскинувшись ночными огнями, словно отгоревший, разбросанный по земле костёр — столица жила ночной не засыпающей жизнью: «угли» ещё тлели, изредка вспыхивая яркими пятнами, трубы электростанций дымили, и ма-а-а-аленькие, как будто растоптанные кем-то, угольки вспыхивали и гасли.
Вспыхивали и гасли.
Словно прощались с кем-то.
Пар электростанций серыми шарообразными клубами «змеился» над столицей. Длинные серо-коричневые крыши заводов, краны, железные дороги, локомотивы, многотонные грузовые машины, — сверху казалось, что весь город, — огромная механическая машина, круглосуточно работающая невидимыми поршнями, вдыхая и выдыхая, выпускает в трубы свою усталость, серость, влажность и монотонность.
«Не спит Москва», — подумал Константин Сергеевич, — не спит…» Захлопнул журнал, убрал его в портфель.
Снял очки, аккуратно уложил их в дорогой футляр.
Закрыл глаза.
Откинулся в кресле, глубоко вздохнув.
В глазах по-прежнему стояла картина угасающего костра.
«Словно остатки прожитой жизни…» — представлял он ещё и ещё раз картину отжившего костра. — «Когда-то пылал, разгорался, затем прогорел жирными и крупными углями, прогорел, словно жизнь, и рассыпался в пепел… Словно пепел…»
Мысль не останавливалась: «Кому нужно будет всё то, что он сделал в жизни? Всё, что он успел за свои почти семьдесят лет? Кому нужны его открытия, патенты и опыты, исследования и лекции? Может всё, чем занимался никому не нужно… Может быть… Ну… А как же призвание? Как же медицина, разработка лекарств, избавление от болезней, здоровье миллионов людей? Нет… это не шутки. Всё это не зря…»
Вздохнул, вытер пот со лба платком.
«Почему дым стелется по земле?» — подумал он, ещё раз заглянув в иллюминатор.
Он не сразу вспомнил: «Да, это история Каина и Авеля. Каин принес в жертву Богу результаты своего труда, но Господь не принял его жертвы, потому что Каин пожертвовал то, чего ему было не жалко, то, что просто попалось под руку. А Авель выбрал лучшее, отдал Богу самое лучшее».
По телу пробежала мелкая дрожь.
«Да, но Каин убивает своего брата. Зачем он это сделал? Неужели позавидовал брату?
Так, спокойно… давление… давление. Какое, интересно сейчас у меня давление? Да чего я со своим давлением? У Андрея сейчас, наверное, все гораздо хуже… Эх, Андрей, Андрей… Говорил я тебе… Лет двадцать назад… Говорил».
С этими мыслями он встретил посадку.
Самолёт ещё раз плавно качнулся, и шасси, нащупав посадочную полосу, загудели. Самолёт задрожал и шумно покатился по полосе. В салоне послышался глубокий, расслабляющий вздох и жидкие аплодисменты команде пилотов.
«Наш самолёт совершил посадку в столице Российской Федерации — городе Москве. Просим пассажиров оставаться на своих местах…»
Константин Сергеевич отстегнул ремень, потянулся и открыл глаза. «Слава Богу, прилетели…» — в его голове уже напряженно пульсировала мысль об обратном полёте из Москвы в Берлин.

«Ну, что же… встречай Москва…» — перед его мысленным взором промелькнули все московские визиты: когда-то он прилетал на конференции, останавливался в гостинице, затем заезжал в гости к матери, потом, спустя много лет, позвонил Андрей, и он прилетел на прощание с матерью… А до этого было прощание с отцом, много лет назад. Много лет… — Константин Сергеевич затруднился сразу сосчитать, сколько лет назад это было.
«… Да, Москва.
Родина.
Родина – это где родился. Или нет? Или Родина – там, куда тянет? Да, тянет домой, в Берлин. К Наталье, к внукам… домой.
Нет. Родина, там, где родные. А тут?
А тут — Андрей… родной брат.
Эх, брат...»
Три дня назад Константин Сергеевич получил из Москвы, от заведующего отделением Боткинской больницы Георгия Ивановича Коновалова телеграмму о том, что его брат, Андрей Сергеевич, находится в реанимации после тяжелой операции и просил его приехать. По словам врача, Андрею Сергеевичу не давали больше месяца – операция вроде бы и прошла успешно, но болезнь зашла уже слишком далеко. В общем, Константин Сергеевич перенёс все лекции ближайшей недели и через три дня, поздно вечером вылетел в Москву.

Аэропорт встретил по-московски: из восьми таможенных коридоров работали два, таможенники не торопились, — ночь была впереди, толкотня и неорганизованность мест для ожидания досмотра нервировали, тем более что Константин Сергеевич чувствовал, что давление серьезно зашкаливает.
Он снял шарф, открыл сумку, нашел лекарства. Они лежали, бережно уложенные в специальный пенал, который собрала Наталья Ивановна. Открыл пенал, нашел нужное лекарство.
«Так, две таблетки сразу. Вода… Где была вода?
Вот, в сумке. Вода.
Ф-ф-ф-ф».
Вытер платком лоб.
Нужно где-то присесть.
Заняв очередь, он присел на пластмассовую скамейку. Она оказалась очень неудобна – через пять минут заломило спину.
«Да, Москва встречает как-то безразлично. Москва всегда так встречала…» — вспоминал он свои последние визиты в столицу. Это всегда было очень быстро, срочно, а в последние годы это было связано еще и с проводами в последний путь своих родных, напряженно и скорбно. Словно не было других поводов приехать в город, где он родился.
«Да, словно не было других поводов, — думал он. — Не было. Или просто никто не звал, не приглашал? Или я сам не собрался приехать ни разу? Ни разу за сорок с лишним лет не собрался вот так, просто прикатить в город своего детства и побродить по любимым московским улочкам? Да нет. Я бы собрался. Времени не было. Да и не звал никто. А кто должен быть звать?».
Очередь подходила медленно. Пройдя паспортный контроль, Константин Сергеевич прошел в зал приёма багажа, нашёл и поднял с ленты свой небольшой чемодан на колесах, который прошагал с ним пол-Европы и направился к выходу из аэропорта.
Москва действительно не спала.
Уже через пятнадцать минут он ехал в теплом такси и любовался ночными московскими улочками. Он не узнавал эти улочки… С последнего его визита в Москву, где-то около двухтысячного года, многое изменилось: Москва явно стала смотреться как-то больше по-европейски, даже при свете ярко-жёлтого уличного освещения столица выглядела свежей и чистой.
Константин Сергеевич вспоминал дороги и не узнавал широких проспектов, трехуровневых развязок, мигающих рекламных билбородов.
В какой-то момент в ночном небе мимо машины пролетели знакомые очертания знаменитых московских высоток, и что-то ёкнуло в груди, защемило… Руки затряслись, доставая в очередной раз платок из кармана.
«Москва, Москва… как же так? Как ты изменилась, Москва…

Через полчаса он устало опустился на аккуратно застеленную кровать в гостинице. Затем опять поднялся, открыл чемодан, достал аккуратно уложенные вещи, разложил их на полке в шкафу и переоделся. Открыв окно на балкон, долго стоял, пораженный неожиданной панорамой Москвы, – впервые в жизни он увидел другую Москву. Это был не город его детства, тихий, утопающий в зелени деревьев, это был не шумный и грязный город эпохи девяностых, — это был красивый ночной европейский город, с огромными рекламными вывесками, подсветками, гирляндами, куполами, мостами, стеклянными небоскребами, взмывающими над городом…
Это была Новая Москва.
Он стоял и любовался ночным видом с балкона.
Потом долго ворочался на непривычно жестком матрасе. В пятом часу утра, наконец, помогло снотворное, которое супруга заботливо уложила в его аптечку.

Утро оказалось не таким свежим и радостным, как представлял его себе Константин Сергеевич ночью, любуясь московской панорамой на балконе. Гудящая и практически не двигающаяся вереница машин заполонила все улицы, дым и копоть поднимались во влажный осенний воздух, солнца не было видно за плотной и густой облачностью, а ветер порой доносил какие-то неприятные запахи с внутреннего двора гостиницы вперемешку с запахом тлеющих осенних листьев.
Побрившись и одев брюки и чистую рубашку, Константин Сергеевич неторопливо спустился в ресторан позавтракать. Без завтрака он не мог обходиться – после утреннего стакана теплой воды и принятой порции утренних таблеток, ему обязательно нужно было принять легкую пищу, — на этом настаивал немецкий друг и личный диетолог Константина Сергеевича. Обычно это была половина порции овсяной каши с фруктами и легко запеченный ржаной тост.
Лишь выпив свой утренний травяной чай и поднявшись в номер, Константин Сергеевич открыл свою записную книжку на литере «З» и нашел на странице номер мобильного телефона брата. С третьего раза на том конце послышалось шуршаньше, а затем хриплый голос:
— Да.
— Андрей. Это я.
— Кто я?
— Андрей, это я… Костя.
— …. Костя, ты откуда звонишь?
— Андрей, я в Москве. Вчера прилетел ночным рейсом. Сейчас собираюсь выехать к тебе. Подскажи, где эта Боткинская больница?
— Костя, я не знаю… возьми такси… тебя привезут. Я не знаю…
— Андрей, ты как?
— …. Живу пока, Костя. Врачи ничего не говорят. Приезжай, может тебе чего скажут.
— Все, я выезжаю, Андрюша. Скоро буду.
— …

2.

Такси ехало очень долго – водитель чертыхался и материл все соседние машины, ругал на чём свет стоит городские власти, дороги, гаишников, — словом, устроил экскурсию по дорожным пробкам и словарному запасу московского таксиста, прежде чем привез его к проходной престижной больницы. Взяв деньги, он вдруг изменился в лице и довольно улыбнулся пассажиру. Константин Сергеевич передёрнулся от вида неровных желтых зубов и понял, что переплатил.
В отделении больницы долго искали пациента с фамилией Золотов, несколько раз ошибались с палатой, куда Андрея Сергеевича перевели из реанимации, но наконец проводили Константина Сергеевича до нужного корпуса. Пока шли до места, внутри больничной территории он уловил знакомый запах – пахло так же, как и с балкона гостиничного номера – прелой и тлеющей листвой, — кислый и местами горький запах шёл откуда-то с дворовой территории.
В маленькой палате Андрей лежал один.
Константин Сергеевич открыл дверь, заглянул и не сразу узнал Андрея – он сильно похудел, как будто бы высохла кожа на лице, не было бровей и волос на голове. Но знакомый профиль брата он не мог не узнать.
Андрей лежал, закрыв глаза.
Константин Сергеевич, ступая в синих бахилах как можно тише, подошел к кровати Андрея и опустился на стул.
Щемящее чувство вновь вернулось к нему, — Константин Сергеевич вдруг сильно вдохнул, как будто, чего-то сильно испугался и с шумом выдохнул. Андрей Сергеевич открыл глаза.
— Костя… — знакомая улыбка вдруг показалась на лице Андрея. Эта улыбка словно вдохнула новую жизнь и новое, какое-то неведомое чувство надежды в Константина Сергевича. С этой минуты он снова стал Костей…
— Костя…
Брат привстал на кровати.
Константин сбросил с себя сумку, стянул шарф, присел на краешек кровати, приобнял брата.
— Андрей…
— Костя… как… как ты долетел?
— Спасибо, Андрей, хорошо долетел. Как ты?
— Как видишь. Боремся! Боремся… Ты знаешь, Золотовы не сдаются просто так! Врачи молчат… хотя я всё понимаю. С такими диагнозами долго не живут…
— А что, доктора уже знают точно?
— Знают, Костя. Всё они знают. Только не всё говорят. Может тебе скажут? Ты же всё-таки доктор.
— Андрей, я не доктор. Я химик.
— Ну, все-таки. Ладно, обо мне. Расскажи, как ты живёшь, Костя? Ты… ты такой красивый... Голова седая… А улыбка та же самая… осталась. Твоя…
Константин улыбнулся.
— Хм…
— Да что там годы, Костя! Годы ничто! Вся сила не в годах, а в душе… Если в душе сила есть, значит человеку уже ничего не страшно, ни страдания, ни боль, ни смерть. Я на это уже смотрю спокойно, Костя. Ладно. Давай не будем об этом. Ты докторов спроси, чего и как, а мне не говори, я уж останусь тут, как есть… Чего мне… хорошего не скажут.
— Ладно. Ты лежи. Я пойду, спрошу, как тут у вас устроено. Где лечащий врач, когда был консилиум, всё узнаю.
— Костя, какой консилиум? У нас всё просто – это тебе не Германия! Лёг, заболел — лежи, выздоравливай. Ах, не выздоровел? Ну жаль… Это у вас там медицина делает семимильные шаги, а у нас… семимильные шаги делают цены на лекарства. Ну, спроси, сходи…

Через пятнадцать минут Константин вернулся. Всё, что он услышал, он уже предварительно понимал. Ничего обнадеживающего ему не сказали, ничего конкретного не объяснили. Только потому, что в онкологическом отделении больницы в такой момент никто ничего не знает и только ждёт. Как развернутся события, не мог предсказать никто. Константин Сергеевич знал подобные диагнозы и знал, чем они заканчиваются в большинстве случаев, но знал и то, что во многих случаях люди возвращались к нормальной жизни. Что именно приводило одних людей к выздоровлению, а других — в обратном направлении, он не знал. И никто не знал. Все принимали одни и те же процедуры, пили одни и те же лекарства. Но результаты были категорически разными. Поэтому все лишь разводили руками и тихо шептали: «медицина тут бессильна».

Константин Сергеевич знал, что бессильна не только медицина. Часто бывает бессильна наука, беспомощна любая человеческая логика в борьбе с тем, чего человек часто сам не понимает до конца. Работая более сорока лет в фармацевтической лаборатории, возглавляя её в последние годы, Константин Сергеевич сам удивлялся научным результатам: в одних случаях разработанное лекарство не помогало, в других случаях – было единственным выходом и спасением. В научных серьезных докладах, среди красивых изящных выкладок порой сквозили лишь предположения и догадки, на них строились целые гипотезы, а на них громоздилась научная база, с опытами и пробами, которые неожиданно приводили к положительным результатам. Лаборатория работала, получала приличное финансирование, отчитывалась, получала награды. И результаты этой работы чаще всего складывались в научных библиотеках в огромные тома и изредка использовались в разработках конкретных препаратов.

Вернувшись в палату, Константин вздохнул и снова опустился на стул рядом с кроватью Андрея. Андрей посмотрел на него:
— Ну что? Спросил?
— Да… спросил.
— Ну вот и хорошо. Теперь ты знаешь всё. Слушай, а давай сходим погуляем?
— Как погуляем? А лежать? — Константин не понял сразу.
Андрей показал рукой куда-то вдаль:
— Да ещё лежать и лежать… А пока ты тут, давай подышим воздухом вместе, да и поговорить тут… тут не дадут. Смотри, вон солнышко проглядывает. Пойдем, осень такая красивая…
Они вышли из больничного корпуса, в яркие солнечные лучи, которые, пронизывая густую облачность, раздвигали плотную серую пелену и ярко блестели на влажных пятнах асфальта. Осенние листья, не убранные ещё, мягко шелестели под ногами и переливались каплями влаги, словно упавшие брызги солнца. На улице было холодно, сыро, но солнечно. Братья медленно шли по длинной больничной аллее и молчали.
— Как живёшь, Костя? — Андрей первым нарушил молчание.
— Хорошо живу, Андрей. — Константин Сергеевич говорил медленно, как бы взвешивая каждое слово. Во всех движениях его, даже в шагах по залитому солнцем больничному тротуару, была видна неторопливость и какая-то медлительность, словно прежде чем что-то сказать или сделать, он задумывался на секунду и только потом – делал. — Хорошо живу… Давление правда прыгает… стенокардия. Но я ещё преподаю… в университете… Химию, биологию преподаю… На немецком… Лабораторию возглавляю, крупную… Научную… Только за прошлый год у нас четыре награды европейские в области фармакологии… На переднем крае науки, как говорится… В общем, в меру сил… стараюсь работать. Фотографии потом покажу. Внуки у меня, Андрей! Внуки! Трое... Роберт уже заканчивает школу. А Кристиан еще маленький…
Андрей молчал, лишь изредка поворачивая голову в сторону брата.
— Кристиану два года… Это наш самый маленький. А Каролина родилась… э-э-э… шесть лет ей. Да, шесть лет назад.
— Это немецкие имена? — уточнил Андрей.
— Да, мама их — Хенрике… это жена моего Славика. Слава по-прежнему в посольстве… он сделал хорошую карьеру. Они… с Хенрике уже более двадцати лет живут вместе, недавно справляли годовщину свадьбы. У них…. свой дом, поместье… недалеко от Берлина.
Андрей снова внимательно посмотрел на брата.
Константин продолжал:
— Ну, а как у тебя? Мы же… постой, мы не же виделись пятнадцать лет, с тех пор, помнишь? Когда с мамой прощались?
— Помню, Костя, помню.
— Ну и как сложилась жизнь?
— Никак, Костя. Никак не сложилась. Складывалась, складывалась… и не сложилась. Знаешь, как в пазлах… собираешь, собираешь, и не можешь собрать. Видимо, деталей каких-то не хватает. Словно, кто-то разбросал части твоей жизни куда-то. А ты не можешь всё воедино собрать. Вот так.
— Ну, подожди. У тебя же… профессия… ты же художник!
— Художник… Кому он нужен сейчас, художник. Ты вокруг посмотри…
Константин машинально оглянулся. Они опустились на большую соломенно-рыжую скамейку.
— Художник сейчас не нужен, Костя... Никому… Я полжизни проработал в галерее, реставрировал старые полотна, потом в экспертизе ещё десять лет, оценивал работы других, выставлял их, ездил по выставкам, галереям, собирал... А когда начал сам писать – пришлось из галереи уйти. Не дали… Казалось, всё смогу сам — и выставку сделаю, и картины продам. Нет…
— Как же так, Андрей? Это что же…
— У нас, Костя, сложные правила в мире искусства. Правила эти определяет не художник, а владелец галереи, собственник, чиновник. Бизнес и власть диктуют вкус…
— Как же, Андрей? А как же… художественный вкус?
— А! О чем ты говоришь? Какой вкус! Там заправляют только деньги, Константин. Только деньги. Деньги и связи. Все друг друга целуют, приветствуют, за ручку… тьфу. А за глаза всех на чём свет ругают. Это не вкус. Это отсутствие вкуса… Да, ладно…
— Подожди, ты мне когда-то писал, что у тебя собственная выставка должна быть? Подожди, когда это было?
— Эх. Костя. Когда это было… Это было восемь лет назад, когда я пятьдесят лет справлял. Думал, может к пятидесяти дадут что-то выставить...
— Ты… не расстраивайся… Андрей. Сейчас тебе нельзя волноваться так… Давай о жизни.
Андрей засмеялся.
— А я о чём? Это и есть жизнь моя… У меня больше ничего нет. Я не ты, Константин. У меня нет семьи, нет детей и внуков, поэтому всё это — и есть моя жизнь. Каждая работа… знаешь, словно ребёнок… ты его планируешь, о нём мечтаешь, потом набросок, карандаш, потом густо, густо все, мазки ложатся к мазкам, линия к линии, словно ты сам создаёшь эту природу, этот цвет… свет… А потом они, как дети разбегаются, знаешь? Как дети… упрямые такие, весёлые… радостные… Только одно огорчает, Костя. Одно огорчает. Хотел я сделать выставку свою, знаешь. Выставку такую, настоящую… А никак не получается, ни средств, ни связей я так и не заимел. Они все… когда им нужно было что-то от меня, они все… меня приглашали, выступали, благодарили, а как мне что-то потребовалось… всё. Ни-ко-го.
Ты знаешь, я раньше переживал об этом, а сейчас уже — нет. Это раньше… я злился, кому-то чего-то доказывал, представляешь? Ведь каждый, проталкивая свое…, рассуждает не меньше, как о великой русской культуре… О! — культура России! О, русская культура! А сами дальше носа своего не видят, не слышат, а другим — пойди попробуй, — дороги не дадут! А потом… Потом, ты знаешь… как три года назад свалился с первым приступом, я перестал вообще чего-то делать, проталкивать, доказывать… Я знаешь, Костя… успокоился зато. Примирился с этим…
— Андрей… Подожди, а что ты мне не писал, не звонил, что у тебя проблемы с выставкой? Можно было попробовать у нас, в Германии организовать что-то…
— Костя… — Андрей глубоко вздохнул и помолчал. — Костя, прошло пятнадцать лет, как мы не виделись. Чего писать?
— Как чего? Написал бы, позвонил, что мол так и так. Помоги.
— Костя… Как помоги? Тебе еще и моих забот…
— Андрей, да что ты говоришь...
Они помолчали, стараясь не смотреть в этот момент друг на друга.
— Я… знаешь, Костя… сильно переживал тогда... Пил… Казалось, боролся за место под солнцем… А вокруг только и слышал: «не получился, не надо начинать, не берись, не выйдет…» А потом, как выставку свою стал собирать: «Это уже несовременно, сейчас другие тенденции…» Вот так вся жизнь и ушла откос… Ни одной персональной выставки… Ты знаешь, я так переживал…
Андрей Сергеевич закрыл глаза рукой.
— Андрей… Всё еще наладится, сейчас тебе нужно думать о выздоровлении… Ох, подожди… сердце что-то…
— Вот, видишь, и ты… Зачем тебе было лететь в такую даль, Костя? Это всё врач этот… Георгий Иванович… Просил я его, мол, не надо никого звать… не надо. Нет… настырный такой.
Посидели молча. Константин Сергеевич снял кашемировый шарф, вынул из сумки маленькую аптечку, открыл и не спеша достал таблетки. Проглотил. Посидели молча ещё несколько минут.
— Знаешь, а теперь, когда все эти годы позади, я так спокойно стал к этому относиться… знаешь, художник не должен продвигать своё искусство, не должен… Его задача – выражать свои чувства, как будто бы возвращать ту Любовь, благодаря которой мы пришли в этот… на этот свет. А если тратить жизнь на то, чтобы кому-то чего-то доказывать… времени работать не останется. А художник должен работать.... Писать… И знаешь, я с этими мыслями так свыкся, перестал общаться со всем этим своим Союзом художников… в общем, просто стал работать в свое удовольствие… Мне тут один врач, вот тут, в Боткинской, так и сказал: «Вы, Андрей Сергеевич, прожили интересную жизнь, а все молчите»… Представляешь? Так и сказал: «Прожили»… И я понял тогда… понял, что мы своими переживаниями сами себе жизнь укорачиваем… Вместо того, чтобы бороться за свое место под солнцем, нужно было просто жить и наслаждаться этим солнцем, этим воздухом, травой, осенью, весной… Понимаешь? — Андрей Сергеевич вздохнул и чуть помолчав, продолжил: — И ещё… знаешь, я простил всех, кто давил меня, травил… мешал работать. Я простил всех… Когда вот… два года назад диагноз мне поставили… я с тех пор уже никому не завидую, никого ни о чем не прошу…. Знаешь, Костя, я только сейчас научился наслаждаться жизнью, а не бороться за неё…
— Это ты… Подожди… Уже два года… как…? — Константин Сергеевич заглянул брату в глаза.
— Да, Константин, два года. Сначала были с желудком проблемы, потом сердце… в общем, всё постепенно отказывает… А душа, Костя, знаешь, только сейчас вот отпустила… только сейчас вот начал спокойно жить…
— В смысле?
— Ну… без зависти этой, без зависти, понимаешь, без злобы на людей, без этих мучительных мыслей… Как-то всё успокоилось сразу…
Константин погладил Андрея по плечу и взял за руку.
Так они сидели молча, держась за руку, ещё несколько минут.
Мимо скамейки, на которой они сидели, быстрым шагом, прошел священник в облачении и с книгами в руке, — он лишь издалека поклонился Андрею Сергеевичу как старому знакомому и прошёл мимо.
— Вот и тут… местный священник… отец Иоанн, тоже говорит о том, что надо прощать всех. Только… только как это делать… он и сам не знает. Бывает так: простил вроде на словах, а мысли эти куда-то внутрь залезли, поглубже… ещё глубже. Потом опять думаешь об этих обидах, думаешь, опять возвращаешься к ним…. День проходит, два… А потом вдруг, неожиданно, откуда-то… словно из-под земли… сильнейшая гордыня вылезает, в полнеба ростом… Вот… я простил всех, вот какой я… прямо святой уже… И опять сам на себя злишься, думаешь, что ж такое… почему нет искренности в моих мыслях, почему?
Константин Сергеевич ещё крепче сжал его руку.
— Андрей… Ну скажи… почему мы… почему ты не обратился ко мне тогда, когда хотел сделать выставку свою? Ведь я придумал бы чего-нибудь… у меня хорошие связи в русской диаспоре в Берлине, в Гамбурге. Могли во Франкфурте организовать…
— Кость, ну ты же знал, чем я занимаюсь? Если мог, — чего не предложил тогда сам? Я ведь не знаю, мог ты помочь или не мог? А вдруг я тебя побеспокоил бы зря? Ну?
— Ну как зря? Ну, надо было спросить меня…
— Костя, ну как спросить? Если бы ты мог – сам бы и предложил.
— Андрей! Ну я же не знал, что всё… что всё… так…
Помолчали.
— Да… — нарушил молчание Константин. — вот так бывает… Общаться надо было… чаще звонить и писать друг другу…
— Надо было… — протянул Андрей. — Ну ты ведь занят… У тебя кафедра… лекции…
— О чем ты говоришь? При чем тут лекции? Позвонил бы в любой момент. Мы же не чужие люди, друг другу, Андрей!
— Не чужие…
— Ну! Позвонил бы, рассказал бы, я бы придумал чего-нибудь. Может, приехал бы ко мне. И вообще – мог бы переехать в Европу, у нас с искусством всё нормально – и выставку можно было бы организовать, и галерею, и продать работы и выставить, — что хочешь!
— А! Мог бы… — Андрей в очередной раз вздохнул и закрыл глаза.
— Я ведь не знал, что у тебя всё… всё в таком состоянии, ты же ничего не говорил.
— Потому и не говорил, что всё… всё в таком состоянии. Ладно, пойдем ещё прогуляемся. Пока воздух такой свежий…
— Да, воздух тут не совсем свежий… — перебил его Константин. Он снова повязал свой шарф, запрокинул сумку на плечо и медленно встал, придерживаясь за скамейку. — Больничной тряпкой какой-то несёт… и листья эти… жгут…
Константин Сергеевич вдруг вспомнил ночную Москву из окна самолета, — ту, — словно остывающий костёр и еще раз постарался как бы «записать в память» этот образ. В том образе «костёр» был условным, но каким-то теплым, поэтичным. В этом, в его «костре» не было огня, не было разрушения, смерти, — было только тепло углей, тепло остывающей земли и тепло той компании, которая должна была быть у этого костра. Точно! У этого образа не хватало только одного – теплой и дружной компании! Раз есть костёр – должна быть и компания! Где же была эта тёплая и дружная компания? Константин Сергеевич медленным шагом потянулся вслед за Андреем, затем остановился, оглянувшись на скамейку, на которой только что сидели они с братом: скамейка выглядела уныло и серо. И только внимательно присмотревшись к ней, он понял: скамеек было две. Они стояли рядом с друг другом, на небольшом расстоянии. Теперь обе скамейки были пусты.
Они вернулись в палату через час. Андрей Сергеевич устал, выбился из сил от небольшой прогулки, и Константин Сергеевич проводил его до самой кровати.
— Лежи, Андрей, лежи. Тебе нельзя так волноваться, переживать. Что сделано, то сделано. Всё будет хорошо, теперь уже решено. Я помогу тебе организовать выставку, поедем вместе и сделаем всё, что ты задумал. А теперь тебе надо отдохнуть. Да и я тоже устал – вчерашний перелёт… ещё не отошёл немного… давай завтра увидимся опять, я тебе покажу фотографии, видео. Давай, отдыхай…
Константин Сергеевич обнял брата, забрал свои вещи и открывая дверь палаты, ещё раз обернулся посмотреть на него. Андрей лежал, закрыв глаза. Выйдя из больничного корпуса, Константин Сергеевич остановился, медленно достал платок, вытер лоб и незаметно смахнул слезу, которая только что неожиданно появилась на краешке щеки.

В гостинице, сбросив сумку и пальто, он, не раздеваясь, повалился на застеленную кровать. Мысли не давали покоя, несмотря на давление, головную боль, ноющую спину. Константин Сергеевич не мог понять одного в своих прожитых годах, — а где в его жизни был Андрей? Где в его жизни был родной брат? Почему он, Константин, оказался так далёк от проблем родного ему человека? Почему не подумал о нём, не предложил своей помощи? Может быть потому, что всегда ощущал себя старшим братом, который должен идти вперёд? Идти вперёд, не останавливаясь, не оглядываясь назад? Он же когда-то чувствовал свою ответственность за семью, за родителей, за родного брата, оставшегося в Москве… Он предлагал брату, предлагал родителям переехать к нему! Да, он предлагал! Но родители не захотели ехать в Германию — у отца еще живы были воспоминания о разрушительной и опустошающей войне, которая для него закончилась тяжелым ранением под самым Берлином. И жить в этой стране? — его отец считал для себя недопустимым. Константин Сергеевич вспоминал те разговоры, в старой московской квартире, когда он озвучил родителям свое решение о переезде… Как тогда ругался отец, как плакала мать… Но прошли годы, успешная карьера, успешная лаборатория, знакомство с ведущими немецкими учеными, премия в области фармакологии, новая кафедра… Родители вынуждены были принять его выбор. Не хотели, но принимали… Они всё принимали... А брат? Спрашивал ли он у брата его мнение? Нет, не спрашивал. Он лишь чувствовал, что Андрей был доволен, что у брата всё в порядке. И всё. С тех пор почти сорок лет прошли у каждого по-своему. Лишь редкие звонки, «дежурные» поздравления с очередной наградой или с очередным юбилеем… Короткие, сухие. «Почему мы ни о чём не говорили тогда, вот так… вот так искренне?»
Константин Сергеевич лежал и перебирал каждый прожитый год. Планы, отчёты, исследования, снова отчёты, выступления, награды, фейерверки и банкеты на празднованиях, — всё это сплеталось в единую нить воспоминаний, переплеталось, спутывалось. Работа, работа, работа, до изнеможения, до боли в спине, до ноющей головной боли и рези в глазах. Микроскопы, лабораторные очки, холодильник, яркий свет лабораторной лампы, снова микроскопы… затем быстрая дорога домой, холодный поздний ужин, диван в гостиной, холодный взгляд Натальи… Когда это он стал спать отдельно, не в супружеской спальне? А… Когда он приезжал раньше из лаборатории, чтобы поужинать с семьёй? Когда он последний раз видел своего внука, которым так гордился сегодня перед братом? Он и Каролину, свою младшую внучку видел… видел года три назад. Года три назад… И зачем он сказал, что Славик с Хенрикой живут уже двадцать лет вместе? Ведь он знает прекрасно, что у сына всё очень сложно во взаимоотношениях с супругой… Они давно не живут, как муж с женой, и он знает об этом… Живут в одном доме, у них дети… под одной крышей, но у Славика есть женщина где-то на юге Германии, он ездит к ней, посылает деньги… Запуталось всё, запуталось… Зачем говорил про лабораторию, которую у него несколько лет назад уже забрали… Зачем хвастался перед братом всем тем, чего уже нет? Разве ему тридцать или сорок лет, чтобы хвастаться какими-то достижениями? Где они, эти его достижения?
Давно он не засыпал вот так, прямо в одежде, не разбирая кровати, не переодеваясь. Проснувшись среди ночи, он почувствовал, как сильно бьётся сердце. Встал, переоделся, долго шумел водой в умывальнике, затем выпил лекарство, которое должен был выпить вечером, перед сном. Накинув гостиничный халат поверх пижамы, Константин Сергеевич долго стоял на балконе, дышал ночным воздухом вперемешку с остатками осеннего дыма и какого-то горького привкуса…
Москва по-прежнему не спала. Внизу всё двигалось, гудело, шумело и переливалось яркими огнями. Закрыв балкон и задёрнув плотную портьеру, Константин Сергеевич расстелил постель и лёг. На тумбочке рядом с кроватью в темноте нащупал ещё раз обычные для себя предметы: очки, лекарства, платок, телефон. Всё на месте…
Заснуть удалось, когда за окном стало чуть светлее — мутное серое утро поднималось навстречу новому дню.

Проснулся Константин Сергеевич ближе к обеду, — звонил мобильный. Наталья Ивановна, супруга, беспокоилась о самочувствии Константина Сергеевича и была крайне удивлена, что он ещё спит к обеденному времени. Удивление Натальи Ивановны к середине разговора переросло в возмущение, — узнав, что он ещё не принял лекарства и не позавтракал, она стала убеждать его в том, что в эту поездку отправляться ему не следовало вообще! Ей настолько дорого его здоровье, что сырой московский осенний воздух и переживания насчёт брата могут расшатать его здоровье, и без того подорванное…
В общем, Наталья Ивановна, была категорична… И она была права. Вчерашний день, словно тяжелая гиря, висел где-то в его груди. И главное, — как он ни успокаивал себя, как ни думал, — все равно какая-то горечь вины плескалась в нём. Плескалась и размешивалась с его самочувствием, с его ощущениями… Вынуть эту боль, эту горечь было никак нельзя. По крайней мере, сейчас. Он быстро переоделся, и сразу решил позвонить Андрею.

Андрей ответил бодро, словно жил в соседнем дворе и ждал брата на партию в шахматы. Словно не находился в онкологическом отделении Боткинской больницы. Голос его был мягок, настроение приподнятое — он действительно звал брата на прогулку.
— Давай, Костя, приезжай, пойдем погуляем, как вчера. У нас тут ремонт на первом этаже, гудит всё и шумит. Не хочется лежать. Уже все бока пролежал. Сейчас схожу на процедуры и давай, пойдём погуляем!
Из своего гостиничного номера Константин Сергеевич в этот раз вышел ближе к обеду. Холодно улыбнувшись официантке, заказал горячего бульона и что-то из второго блюда. Тосты и каша сегодня как-то отказались лезть в его желудок. Сев в ресторане у окна, он разглядывал улицу. Первое, что поразило его — довольно дорогие машины, стоявшие у подъезда гостиницы, — такие машины он изредка видел у здания посольства в Берлине. Второе, чему поразился Константин Сергеевич, — довольно хмурые лица людей, что вылезали из дорогих машин. Кажется, ведь если жить удалась «настолько», что можно позволить себе ездить на «таких» автомобилях, — жизнь должна действительно быть похожей на сказку... Но по лицам владельцев авто, этого нельзя было сказать.
«Москва деловая… зарабатывают люди хорошо… » — подумал Константин Сергеевич, почему-то вспомнил о своем банковском счёте в немецком банке и продолжал медленно пережевывать пятизвездочный завтрак дорогими искусственными ярко-белыми зубами. — Хорошо зарабатывают».

3.

На второй день Андрея было не узнать, — он словно яркий лучик солнца поднялся с постели навстречу брату, обнял его, прижав так, как не прижимался вчера. Они долго разбирали сумку Константина, — он по пути прихватил на рынке для брата дорогие и красивые фрукты и бутылку вина. Затем, одевшись потеплее, братья вышли во двор больницы.
На первом этаже действительно шел ремонт, и были слышны звуки чего-то неприятно жужжащего. Они прошли по аллее и углубились в небольшой садик, на заднем дворе другого корпуса больницы – лавочки там стояли под густыми клёнами и как бы прикрывали своей опавшей листвой далекий гул автомобилей и шум ремонта.
— Ну что, как сегодня спал? — Андрей выглядел свежим и отдохнувшим.
— Плохо спал. К утру только заснул. Все вспоминал наши годы молодые…
— А!... Я уже не вспоминаю… Знаешь, чтобы перестать волноваться, надо больше думать о завтрашнем дне, о не о вчерашнем… Там, в прошлом, одни сплошные ошибки.
— Ну, как же… не только ошибки. Там… молодость… любовь… первые победы… первые…
— … разочарования и ошибки… — весело подхватил Андрей. — Всё там. И победы и поражения. Всё там… А вот впереди, Константин… впереди жизнь, впереди насыщенная, интересная жизнь… Ведь каждый день прибавляет нам опыта, а значит… Значит, завтрашний день будет лучше, чем вчерашний.
— Это как-то… как-то поверхностно… что-ли, — Константин поднял с газона небольшую палочку и что-то чертил на асфальте.
— Почему? Это очень оптимистично… Очень светло…
— Ну пусть будет по-твоему… светло… — Константин продолжал рисовать неведомые фигуры.
— А, смотри, — брат положил руку на плечо Константина, — какая погода сегодня? Ещё лучше, чем вчера… А? А я о чем говорил? Каждый новый день добавляет счастья… о… Костя… я так много хотел сказать тебе… вот всё думал, думал, когда ты приедешь, мы будем долго разговаривать, неделями, месяцами…. Будем говорить, пока не наговоримся за всю жизнь… Да?
Константин улыбнулся в ответ, посмотрел куда-то вверх, а потом вспомнил, что в кармане пиджака лежит билет на самолет Москва-Берлин, который вылетает через четыре дня.
— Наговоримся, Андрей… Наговоримся… Тебе надо выздоравливать…
— А! — махнул рукой Андрей Сергеевич. — Это не самое главное, Костя! Главное, что ты приехал, что ты добрался… Как будто вернулся обратно… Я…Я ждал тебя…
Андрей Сергеевич внимательно посмотрел на брата. — Я понял… тебе нужно лететь обратно… Я понял, Костя… Конечно, нужно…
— Ну, подожди, Андрей… Подожди. У нас есть ещё время… У нас ещё много времени… Я буду приезжать к тебе каждый день…
— Да, ладно, понятно… Понятно.
— Вот… мне вчерашние твои слова не давали ночью покоя… вот ты говорил, что тебе было трудно пробиваться. Что тебе не давали… Ведь у меня тоже самое было – я вчера вспоминал каждый свой год, каждый месяц, проведённый в лаборатории. Ведь каково было мне, чужому человеку в чужой стране добиться всего того, что я добился? Помнишь, как я после диссертации поехал на практику в Германию? Тогда всё и началось, сначала успешные пробы по опытам, потом лаборатория, потом исследования и успешные результаты, потом… потом уже мне предложили место. Тогда всё и случилось, — в один год, премия, лаборатория, встреча с Наташей… закрутилось всё. Я лишь через пять лет смог вернуться, приехать, всё объяснить. Помнишь, как отец говорил «нечего там делать…». Помнишь, как он не мог принять этого? Сколько сил я потратил тогда, чтобы объяснить всё это… Для него родина была важнее всего, важнее собственных детей… Ну, да ладно… А работа? Ты не представляешь, через что мне пришлось пройти… Всего этого ужаса и унижения я и вспомнить даже не могу, не то, чтобы рассказать. Помню только постоянное чувство досады, стыда за… за что… сам не могу понять. Нас, русских ученых, постоянно унижали, постоянно забывали пригласить, снять для нас номера в Швейцарии, на форумах, на выставках, словно мы работали в интересах России, а не Германии. Если бы ты знал, сколько тогда было людей, которые ставили мне палки в колеса…
— И ты их простил? — голос Андрея дрожал.
— Как простил? Не знаю. Добивался своего и всё. А они чего добивались, я не знаю. Кто-то из них уже ушёл. Кто-то ещё живет, здоровается со мною каждый день. У нас, в Европе, так принято, как бы ты не относился к человеку, — «Добрый день, фрау…. Добрый день». Иногда хочется плюнуть в лицо за все то, что они сделали со мной… а нельзя! Европа… Понимаешь? Высокие отношения… А лаборатория… Если честно, сказать, Андрей… я уже не руковожу этой лабораторией… Понимаешь… Как тебе сказать…
— А помнишь, ты мне письма писал? — Андрей решительно перевёл тему разговора.
— Письма? Это те два или три письма? Да… лучше не вспоминать. Я не любитель писать письма.
— А я их храню. Дома… в столе лежат. Я часто их перечитывал.
— Да что ты! Им лет уже…
— Десять лет назад.
— Да ладно!
— Да, десять лет прошло. Ты в одном поздравил меня с днем рождения, а в другом – через полгода – с Рождеством. Третье не помню… А эти два… точно.
— А ведь в одном из тех писем, помнится, я приглашал тебя приехать к нам. Переехать к нам. У нас ведь дом, поместье свое под Берлином. Я же тебе писал, помнишь?
— …. А! Чего уж теперь говорить. Писал, приглашал. Да только куда я поеду, кому я там нужен.
— Ну, Андрей… ты бы мог продолжать работать и писать там. У нас хорошо продаются портреты…
— Вот, видишь. Продаются портреты… Это значит писать то, что продается…
— Ну, а как же?
— А я так не могу. Я пишу то, что мне хочется. Нельзя творить искусство по заказу. Это уже будет не искусство, а…
— Андрей, весь мир так работает. Искусство, как тебе сказать… внедрено в рынок и является его частью.
— Вот, видишь! И ты также говоришь, как и мои устроители галерей. А я так не могу, Костя. Не могу! В творчестве есть масса окон и дверей, куда не может влезть ваш коммерческий интерес… Андрей помолчал. — Это всё равно, что залезть с ценниками в душу к человеку.
— Ну а как же аукционы выдающихся мастеров?
— Костя, не смеши. Это всё не имеет отношения к искусству…
— Ладно. Пойдем вон на ту лавочку, там солнечнее, что-то дует здесь.

Они встали и медленно двинулись в сторону другого корпуса. Со стороны казалось, что они идут, поддерживая друг друга за локти, так близко шли они друг к другу. Шли медленно, не спеша.
— Понимаешь, настоящим искусством может заниматься только по-настоящему свободный человек. Вот тут и стоит главный вопрос – а что такое свобода? Что это? Независимость? Достаток? Успех? Не знаю. Независимость от кого-то тут же выражается в уменьшении достатка, а достаток означает еще большую зависимость… Словно в чёртовом колесе болтаешься. Вырвешься за круг, вроде и независимость, вроде и достаток – а… нет вдохновения. Ждёшь листочка жёлтого в сентябре, ждёшь в октябре, этой насыщенной жёлтой охры, а уже снег идёт. И нет уже ни охры…. Ничего нет. Ждешь настроения, а приходит… очередной запой.
Константин поднял голову, посмотрел на Андрея вопросительно.
— Да, да… было и такое. Всё было. Но ни похмелье, ни радость, ни муки творчества не помогают найти то, чего ищешь везде. Хочется написать такую картину, чтобы человеку… жить захотелось чтобы… Ну где найти такие краски жизни, скажи?
— Я…. Я не знаю, Андрей.
— А помнишь, мы с тобой когда-то по Арбату гуляли, помнишь Старый Арбат, тот сарай, где мы прятались от дождя?
— Помню. Это когда ты ещё с девчонкой познакомился, позвал её на свидание, а она не пришла? Помню…. Помню… Да, Арбат… какой он теперь, Андрей?
— Такой… ну, как тебе сказать, красивый он. Но уже не Арбат. Сарай, конечно, давно уже снесли. Там теперь выставка уличных художников, рисуют… поют. Ну только…
— Только что?
— Ну не знаю, как сказать. Арбата больше нет, есть выставка под названием «Все, что осталось от Арбата».
— Вообще, я смотрю, Москва сильно изменилась…
— Да, чего она тебе… эта Москва…
— Как чего?
— Да так. Посмотришь, поулыбаешься, пофотографируешь и вернёшься обратно в свое поместье… Франкфурт, Берлин… как там оно называется?
— Андрей, зачем ты так?
— А как? — Андрей Сергеевич опустил голову. — За пятнадцать лет ни разу не нашел повода приехать. Как это?
Константин молчал. Вопрос был забит в его сознание, как гвоздь, — быстро, сильно и выковырять его было невозможно. Этот вопрос уже несколько дней он задавал себе сам и найти ответ не мог.
— Ладно, Андрей, не надо так. Не надо… Мне самому тяжело об этом думать…
— Мать всё вспоминала о тебе. Переживала…
— Ну, Андрей, не надо так. Я прошу тебя. Не нужно сейчас ворошить всё это. Это уже в прошлом. Давай жить сегодня…
— А что сегодня? Сегодня… Когда ещё поговорить вот так, честно и откровенно? Всю жизнь мне затыкали рот, сначала говорили, надо научиться слушать, а потом высказывать свое мнение. А когда я научился слушать, мне говорили – теперь надо окончить университет, стать известным реставратором, тогда тебя будут слушать. А когда стал реставратором – говорили, надо уметь слушать настоящих художников. Стал художником, а с кем говорить-то? Никого вокруг уже нет! Все ушли. Друзей нет, одни собутыльники, как ни придешь поговорить, давай, по одной, по второй, давай сходим ещё…
— Андрей, ну… разве так можно было жить?
— Хм, Константин Сергеевич, — растягивая слова, сказал Андрей. — Нет! Нельзя так было жить! И сделав паузу, добавил: — Но мы же жили!
— …
— И все эти приглашения, туда к тебе…. Костя… это всё было несерьёзно. Ты и сам знаешь, что жить бы я там не смог. У тебя семья, у тебя дети, внуки. Кто я им? Как я мог бы жить рядом с тобой? Нееет… я много думал об этом. Даже собирался как-то поехать. Но… Не сложилось у меня.
— А чего с семьей-то не сложилось? Ведь ты жил как-то с женщиной, я помню… Ты мне как-то говорил…
— Не сложилось. Кому нужен художник, продающий одну картину в полгода. Да еще и пьющий…
— Андрей, ты об этом мне ничего не говорил…. Не говорил….
— Да чего говорить, Костя. Всё это в прошлом. Как пять лет назад половину желудка вырезали – так и все, бросил я. Куда уж пить-то теперь… так что всё.
— Андрей, почему ты молчал? Почему не звонил?
— А почему ты молчал? Почему не звонил?
— Ты же знаешь, у меня лаборатория…
— Ну, заладил… лаборатория. Вот потому и не звонил, что у тебя лаборатория… Зачем тебе…
— Андрей!
— Что, Андрей! Зачем я нужен был тебе там… такой?
Константин резко встал, отсчитывая шаги по грязным серо-желтым плитам площадки. Потом вернулся, открыл сумку, вытащил аптечку, достал таблетки, сглотнул.
— Мы… я… часто вспоминал о тебе, Андрей.
— Я тоже вспоминал. Что теперь уже… что теперь вспоминать? Давай не будем ворошить прошлое…
Константин молчал.
Потом прошёл ещё раз по площадке вперед-назад.
Прошло около трех-пяти минут.
— Ты знаешь, даже сегодня мне не дают спокойно жить в Германии, словно какой-то рок висит, словно кто-то не хочет того, чтобы я закончил исследование… Знаешь, мы закончили одно исследование по новому продукту, результаты хорошие, продукт уже запущен в производство, но оказалось, что в результатах есть очень сложные моменты – статистика все сглаживает, сам понимаешь, три процента, два процента… В общем, привыкание к препарату развивается. А уже все — все запущено, эту машину не остановить, пробы, анализы, тесты, фабрики.... — Константин Сергеевич разволновался. — И вот теперь… теперь начали копать под меня, – кто-то заявил о том, что именно наша лаборатория проглядела этот синдром привыкания. Мол, вылечиться можно, только постоянно употребляя препарат. Но, знаешь… ведь сам препарат настолько инновационный, это совершенное открытие! Если бы… если бы это получилось – это был бы прорыв! Это был бы успех! Знаешь, я к чему? Вот, если эти результаты станут положительными, если препарат пойдет в действие – я бы мог купить тебе дом, — дом рядом со мною, – в нашем поселке! Знаешь, у нас живут очень известные люди, выдающиеся ученые, медики, исследователи, даже нобелевский лауреат! Представляешь, как бы было бы здорово, если бы ты жил в своем, отдельном доме, рядом с нами. Андрей…. — Константин приобнял брата, отложил в сторону свою сумку, которая лежала между ними. — Андрей…
— Зачем мне дом, Костя? Мне хватило бы одной комнатушки. Понимаешь, ком-на-ту-шки. — медленно выговаривал слова Андрей Сергеевич. — С видом на море. И всё… Ни нобелевских лауреатов, ни выдающихся деятелей рядом… мне не надо. Не надо… — повторил он.
— Ладно. Давай закончим эти предположения. Сейчас тебе нужно вылезти из этого, — Константин показал рукой на больничный корпус. — Как только вылезешь, я тебе обещаю, — твои картины увидят в Европе, у тебя будет своя выставка, понимаешь? Своя! Андрей, ну…
Андрей сидел молча и смотрел куда-то вверх. Неуверенно улыбнулся, поднялся со скамейки и тут же сильно скорчился от боли. Константин поддержал его, посадил обратно.
— Андрей, наверное, нужно вызвать врача…
— Не надо, Костя, сейчас отпустит. Я с этим живу уже почти год…. М-м-м… Вот, отпускает.
Он сидел на лавке, внезапно побледневший и держал Константина Сергеевича за руку. Прошло еще несколько минут.
Мимо них, на удалении пятнадцати-двадцати метров, уверенным шагом прошел в сторону главного корпуса священник в облачении. Андрей Сергеевич засуетился, пытаясь подняться с лавочки, но не отпускал руку от живота.
— Вон! Вон идёт наш отец Иоанн… Я уже… который день… пытаюсь с ним поговорить… Представляешь, уже неделю не могу поговорить с ним. Не могу догнать и поговорить. Это он мне о прощении говорил еще до тебя…
— Да….— Константин подумал было позвать священника, но не смог представить себе, как обратиться к нему, как позвать его сюда, ближе к ним? Он впервые поймал себя на мысли о том, что и сам давно хотел пообщаться со священником, но как-то не выходило. И сейчас он беспомощно стоял и придумывал возможные варианты, как можно было издалека подозвать его, обратиться к нему? Неужели он так и пройдет мимо? Чем дальше удалялся батюшка, чем горше становилось Константину Сергеевичу: после стольких успешных выступлений, речей, презентаций и переговоров, проведенных за всю жизнь, он, семидесятилетний опытный взрослый мужчина, не знает, как обратиться к священнику…
Андрей поймал его взгляд, и, возможно, даже почувствовал эту нелепую минутную паузу.
— Как так бывает? Ведь всю жизнь ходил мимо храмов этих, мимо церквей. Миллион возможностей было зайти, поговорить… А теперь, когда действительно хочется поговорить, я просто не могу найти его, догнать… – он так быстро ходит… Вчера вечером в соседней палате говорят он исповедовал одного больного – так тот кричал и плакал. Но потом, говорят, тому легче стало… Хочу поговорить с ним… Может, сегодня зайдет к нам в палату…
— О чем ты хочешь поговорить с ним, Андрей?
— Как о чем? Хочу понять… простил я того, кого должен был простить или нет? Или еще что-то нужно для этого…
— Ф-ф-ф… Андрей, для прощения нужно всего лишь осознание самого факта, что ты простил. Просто этого достаточно, понимаешь?
— Не, Костя… Этого мало. Нужно что-то ещё… а чего… я не знаю.

Они возвращались к больничному корпусу молча. Шли, касаясь друг друга изредка плечом, изредка поддерживая друг друга руками… Под ногами шелестела листва и по-прежнему откуда-то доносился кислый запах жженой прелой листвы.
— О, видишь, вот листок, это как раз та охра, которую я искал. — прервал молчание Андрей Сергеевич. — Вот она… охра! А вот это — смотри, — он наклонился и подобрал второй листок, — это почти умбра жженая…
— У нас в лаборатории гораздо проще все: цвета красящих пигментов подразделяются на номера, — номер сто двадцать три, например, и все. Проще запомнить… и записать.
— У вас в лаборатории уже всё, наверное, разложили на номера… — улыбнулся брат. — Нельзя так. Жизнь гораздо более сложная, чем порядок по номерам. Между «один» и «два» есть ещё много ступенек, Константин, о которых нам никто не рассказывал… ни в школе, ни в университете. А они есть. Я точно знаю… Ладно, вот мы и пришли. — Андрей Сергеевич помолчал, теребя брата за пуговицу на пиджаке. — Знаешь, Костя, я бы хотел, чтобы ты… если бы ты смог ещё несколько дней вот так приезжать ко мне… говорить со мной…
— Андрей, — Костя обнял его, — о чём ты говоришь? Конечно же, я и приехал чтобы… говорить, говорить с тобой. Мы же так давно не виделись…
Андрей вдруг прижал брата сильнее к себе и держал, не отпуская, несколько секунд. Они оба были так взволнованы в этот момент, что даже нахлынувшие чувства не смогли сдержать, оба всхлипнули, что-то где-то внутри у обоих дрогнуло и заклокотало.
Ещё долго они сидели в палате, молча, друг рядом с другом и вздыхали. Через полчаса в палату заглянул отец Иоанн – быстро окинул взглядом пустую палату с двумя сидящими на кровати людьми и исчез.
— Слушай, я столько всего передумал за эти годы, если бы все это собрать вместе, можно было бы, наверное, книгу воспоминаний издать…. — продолжил Андрей Сергеевич.
— Да, каждый из нас, наверное, способен думать о жизни вот так… размышлять и вспоминать. Искать свое призвание в жизни, искать себя самого среди этого безумного мира, — мечтательно продолжал Константин Сергеевич.
— Да, с призванием как раз все просто. Это наше личное взаимоотношение с Небом. А вот с нашими отношениями к другим людям, к родным, к друзьям, к коллегам… вот тут все сложнее.
— А какие должны быть взаимоотношения? Если бы все, как говорится в Библии, любили бы друг друга, было бы всё гармонично! А так… Видимо, любить всех вообще невозможно, я не представляю такого себе.
— Вот, видишь, и ты не можешь любить всех. Я тоже много об этом думал…. Может, именно наше главное призвание – это просто любить людей, которые живут рядом с нами и не могут так же, как и мы любить нас в ответ? Может быть, именно такая… безответная любовь может что-то изменить в этом мире? Что, разве этого недостаточно? Да, вот даже к тебе… Мои чувства к тебе, как огромный фонтан, бьющий где-то на площади, посреди грозы и шумного дождя — как разобраться, где тут настоящий дождь, а где брызги из искусственного фонтана? У меня все в такой момент сплетается так, что не различишь. Было время, я сильно завидовал тебе. Успех, заграница, лаборатория, награды… Больше завидовал, чем любил. Потом, когда понял, что я никудышный художник, я стал завидовать тебе ещё сильнее. Я выворачивал себя наизнанку, но ничего не мог с собой поделать. Во мне любовь жутко боролась с завистью — я просто сжирал себя этими чувствами попеременно. Потом, спустя много лет, когда уже видишь свою жизнь на расстоянии, чувство зависти притупляется… Любовь снова берёт верх… Я понял, что из нас двоих именно ты — одаренный, талантливый специалист в своем деле. Вот тогда я и успокоился. А как только успокоился, — пошли самые ценные мои работы, пошло настоящее искусство. Если бы я знал раньше, что именно это мешало мне жить…
— Да, у каждого человека есть свое призвание, Андрюша… — он приобнял брата.
— Нет, Константин. Призвание… это когда позовут. А если оттуда, — и он поднял палец вверх, – никто не позовёт, то это, Костя, не призвание. Это значит, что я занял… не своё место. Поэтому, нет у меня никакого призвания, брат. И не было.
— Да брось ты. Я видел твои картины, Андрей. Ты талантливый художник, я уверен, что будь ты в Европе, ты уже давно был бы известным и популярным… богатым и востребованным, ты бы…
— Вот. Вот, видишь, сколько слов сразу. И успешным и богатым и востребованным… А выбрать нужно только одно.
— Почему одно?
— Потому что много сразу не бывает.
Константин Сергеевич улыбнулся.

Вечером в палату заглянул Георгий Иванович, лечащий врач Андрея Сергеевича. Вид у него был уставший и довольно сердитый.
— Андрей Сергеевич, завтра надо будет пройти ещё одну процедуру, достаточно неприятную…но необходимую. А Вы, — он обратился к брату, — Константин... Сергеевич, как я помню? Да, с Вами как раз я хотел бы поговорить. Зайдите ко мне через десять минут в кабинет. Хорошо?

4.

Слова, сказанные лечащим врачом Андрея, не выходили из головы Константина Сергеевича весь вечер и всю ночь. В эту ночь он опять стоял на балконе гостиницы, пока не замёрз от холодного, осеннего пронизывающего ветра, вернулся в номер, выпил пятьдесят граммов хорошего коньяка, чтобы согреться и успокоиться. Коньяк подействовал быстро – в последнее время он не позволял себе алкоголя, ни лечащий врач, ни Наталья Львовна не разрешали Константину Сергеевичу употреблять спиртное. Но сегодня вечером, сидя в пустом и холодном престижном гостиничном номере, Константину Сергеевичу вдруг сильно захотелось именно небольшой рюмки коньяка, именно его — нашего, армянского, с пятью звездочками…
Через несколько минут ему стало тепло, обжигало где-то внутри, но тепло лилось прямо в кровь, согревало, успокаивало, словно какая-то далекая мелодия детства. Не только мелодия – воздух в комнате вдруг стал похожим на запах дома, оттуда, из детства, пахнуло теплой гречневой кашей, зазвучало еле слышным радиоспектаклем в трескучем радио, и топотом ног в прихожей, как будто-то кто-то из родителей вернулся и все побежали встречать…
Константин Сергеевич очистил от кожуры апельсин, отломил дольку, сладко прожевал довольно сочный плод. Сморщенные очистки падали прямо на кровать. Он опустился на подушку, и сладко потянувшись, предался воспоминаниям…
Через полчаса, он с удивлением обнаружил, что спит в неразобранной постели, среди очисток, свёртков и каких-то бумаг.
«Всё воспитание куда-то улетучилось… словно в детство впал… когда-то за это детей своих ругал… эх…надо встать, убраться…»
Он действительно был удивлен, что буквально за пару дней этой тяжелой командировки отвык от своего привычного образа жизни в поместье – среди аккуратного немецкого порядка и учтивости: как будто кто-то свыше переносил его всё дальше и дальше обратно в детство… Он не узнавал сам себя, но неожиданно весь этот беспорядок в жизни и в своём собственном гостиничном номере стал ему… приятен.
Он и сам не мог понять, почему…
Расстелив кровать и убравшись, он лег, но заснуть опять не мог. Мысли, воспоминания, слова, сказанные братом, переплетались в нем. В какой-то момент, ему показалось, что это он – младший брат, а Андрей – старший: так много серьезного и правильного сегодня и вчера сказал брат… Потом он задумался о том, что нет ни одного важного жизненного фактора, который бы отличал брата от брата, кроме возраста. «А что такое возраст? — продолжал думать Константин Сергеевич. — Всего лишь несколько цифр в паспорте и всё. Нет, не возрастом мудр человек, а опытом. Значит, получается, младший ты или старший брат, это совсем не важно… А что же важно? — спрашивал он сам себя. — Наверное, важно то, о чём сегодня говорил Андрей. Научиться любить людей… Своих близких, родных, далеких, чужих, жить их проблемами, переживаниями, быть рядом в нужную минуту. Стоп! — опять остановил себя Константин Сергеевич. — Я же в нужную минуту рядом. Да, я рядом…
Успокоившись немного и устав от переживаний, он уснул. Впервые после двух тяжелых ночей, Константин Сергеевич крепко спал. Поднявшись около двенадцати часов дня, он сел на кровати, впервые улыбнулся утром раннему, яркому солнцу за окном, и потянувшись, стал делать небольшую утреннюю гимнастику.

В этот день они опять гуляли с братом по аллее небольшого больничного парка. Погода стояла опять замечательная – солнце ещё по-летнему пригревало, ярко-жёлтая листва вокруг отбрасывала солнечное тепло насыщенным желтым цветом, вокруг было светло и радостно, так, словно не осень приходила на смену лету, а сразу наступала весна. Природа словно заново расцветала в ответ на ещё согревающее по-летнему солнце, птицы пели уже по-весеннему, много и складно, ветерок шумел среди берез в парке, и где-то монотонно и тяжело гудела Москва… Всё хотело жить, всё пробивалось в осень, чтобы замереть и замерзнуть вместе с будущей зимой, чтобы вновь родиться в наступающем новом году…
Они ходили молча, среди старых знакомых скамеек, пока не присели на одну из них, — ту, на которой сидели в первый день своей встречи.
— До чего же погода сегодня замечательная, а, Константин?
— Да, погода хорошая. Иногда чувствуешь, что как будто не был на улице целый год… прокопался в своих лабораториях… утром едешь на работу – темнота, вечером возвращаешься домой – уже темнота… И не видишь этой красоты.
— Хм, — улыбался Андрей, — у нас тоже так. А я думал, за границей всё-таки люди больше видят природу, чем мы… Вы все-таки в поместье живёте, а не как мы, на десятом этаже, среди гаражей московских и помоек.
— Да, в поместье. Но, если бы ты знал, Андрей, сколько денег съедает это поместье. Нужен же садовник летом, — Константин Сергеевич начал загибать пальцы руки, — дворник зимой, отопление дома, двух построек, гостевой дом… о… я тебе скажу, это все очень дорого… Так дорого, что порой становится страшно, как всё это будет существовать без меня… без возможности за всё это платить. Я не знаю, как поступит сын с этим домом после меня… У него свой дом… и ему тоже также тяжело платить за всё…
Андрей Сергеевич вздохнул, видимо, не очень желая продолжать разговор о ценах на коммунальные услуги…
Помолчали несколько минут.
— Слушай, а ты помнишь улицу, там, на бульварном кольце, где мы гуляли после школы? Как она называлась, а? — Андрей Сергеевич прервал почти пятиминутное молчание.
— Ну… Трехколенный тупик.
— Вот, помнишь мы еще смеялись, когда ты упал, коленку расшиб? Потом на том же месте упал ещё раз? Помнишь?
— Помню… — Константин Сергеевич улыбнулся виновато, и прикрыв глаза, словно вспоминая каждый миг того дня, повторил — Помню.
— Слушай, сколько было тогда весёлых и беззаботных дней, казалось, вся жизнь впереди… вся жизнь будет состоять из таких дней… А вот — раз. Уже семьдесят скоро…
— Знаешь, я вчера тоже о возрасте думал. Ну, допустим, семьдесят... А с другой стороны – что такое возраст? Это просто цифры. Да, есть усталость, есть одышка, есть болячки, но знаешь, — Константин Сергеевич вдруг привстал, — главное, что мы с тобой… что мы любим друг друга и… — глаза его стали влажными, — знаешь, Андрюша… знаешь… ты прости меня… Прости за то, что вовремя не приехал, что не приезжал, не звонил, не писал… что увлекся своим, своей жизнью…. И совсем не думал о тебе, не вспоминал, как будто тебя и нет…
Знаешь, я когда-то думал, что ты просто ленивый, неорганизованный человек, не можешь себя заставить заниматься серьезной какой-то деятельностью, ну, как я, например. Я так тогда думал — представляешь? А теперь, Андрей, я понимаю, как ошибался тогда… Ведь суть жизни вовсе не в серьёзности деятельности, не в занятии, не в должностях и в наградах… Суть в другом… Знаешь, я только теперь почувствовал, как хорошо, когда ты рядом… Просто вот… ничего не надо, только чтобы ты был рядом. Я так устал, Андрей, я так устал от жизни…. Но рядом с тобой, я словно молодой опять. Значит, мы молоды с тобой, пока мы рядом… Понимаешь? Андрей, понимаешь?
Андрей Сергеевич уже не слышал его. Слёзы стояли в глазах у обоих. Сказанные слова, словно пронеслись ярким светом, белой вспышкой, словно невидимая стрела попала в самый центр цели, — той цели, куда вообще стремятся все слова на Земле.
Они сидели, оба утирая слёзы платками. Двое взрослых мужчин не могли сдержать свои чувства в этом тихом, светлом уголке больничной аллеи. Они только чуть всхлипывали и снова молчали.
Лишь Андрей Сергеевич нарушил через несколько минут молчание:
— Ты тоже меня прости, Костя. Прости. Я всю жизнь завидовал тебе. Так завидовал… до ноющей боли в груди. Так завидовал, что руки опускались. Ничего не мог делать. Выжег себя изнутри просто. А потом, позже, когда успокоился, начал жить нормально, по-человечески, уже поздно жить-то. Уже то одно, то другое… И жить-то уже поздно, прошло всё… Прости. Надо было жить и наслаждаться жизнью, писать, творить… а не завидовать. Понимаешь, всё, чему я завидовал – это вещи, понимаешь, — вещи! Поместья, заграница, машины, дачи, деньги, — понимаешь, всё это всего лишь вещи! И жизнь…. Жизнь, это не вещи, это — чувства. Их нельзя купить…. Молодость нельзя купить, воспоминания…. Отношения, любовь… все это нельзя купить ни за какие деньги….
Андрей Сергеевич ещё раз вздохнул и замолчал.
Долго они сидели молча. Каждый в этот момент думал о своем.
Каждый думал о своём и не хотел никуда идти.
Так им было хорошо вдвоём. Впервые в жизни они так сильно не хотели расставаться, что сидели… просто молча сидели рядом.
Наверное, прошёл час, а может быть и два. Никто не чувствовал времени теперь, оно словно остановилось для них.
Мимо них изредка проходили больные с посетителями, пробегали спешащие медсестры, работники в спецодежде… Промелькнул и исчез священник, куда-то вновь быстро спешивший…
Потом опять никого не было.
Константин и Андрей молчали…
Им, видимо, уже не нужно было ни о чём говорить. Все слова, которые так долго они берегли друг для друга, были сказаны. Теперь от этих слов как будто начиналась новая пора в их отношениях, в их жизни. Пора, когда им нужно было быть рядом друг с другом, быть вместе.
Они просидели на лавочке больше трёх часов.
За эти три с лишним часа они не сказали друг другу ни слова.

Потом Андрей предложил пройтись, размяться немного. Константин Сергеевич взял его под локоть, помог подняться. Андрей, вцепившись в брата, медленно поднялся, — они пошли обратно к больничному корпусу по аллее, минуя лавочки, мимо которых они бродили три дня.
На первой лавочке сидела пара, муж с женой и детской коляской. На второй лавочке сидели трое мужчин, — видимо, коллеги по работе или друзья пришли навестить своего товарища, на третьей лавочке сидела сгорбленная старушечка и её взрослая дочь. Все эти сцены проносились, словно в немом кино, мимо Константина и Андрея: они лишь краем глаза смотрели в сторону и продолжали поддерживать друг друга. Со стороны казалось, что Андрей и Константин просто идут держа друг друга под локоть, однако только Константин знал, что именно он поддерживает больного брата, каждый шаг которому, видимо, давался с болью.
На четвертой лавочке, последней, перед входом в больничную палату сидел их общий, до сих пор «недостижимый» знакомый, — священник в длинном рясе и в легкой куртке поверх неё. Он беседовал с весёлым старичком лет восьмидесяти на вид. Старичок что-то живо описывал, рассказывал, и священник, наклонив голову, внимательно слушал собеседника.
— Костя, подожди немного. Всё-таки я хочу с ним поговорить. Кто знает… Давай немного подождём. Давай… тут… постоим немного.
Они остановились в семи-восьми шагах от последней лавочки, встали друг напротив друга, словно бы разговаривая о чем-то друг с другом, не отвлекая никого своим видом.
Священник всё же заметил стоящих неподалеку двух мужчин, явно ожидающих его внимания, но не мог остановить собеседника.
Константин немного заволновался, но Андрей успокоил его:
— Костя, ты езжай в гостиницу, отдохни… Выспись хорошо, а завтра приезжай пораньше, прямо после завтрака ко мне. Мы ещё погуляем с тобой, хорошо? А я тут подожду… отца Иоанна один…. Надо бы поговорить всё-таки с ним... Я давно собирался… Давай, не жди. Езжай…
— Хорошо, Андрей… только не стой тут… вон присядь рядом с ними. Не стой. Давай, до завтра! Я позвоню завтра! И… приеду сразу после завтрака. Обещаю…
Встретившись взглядом с отцом Иоанном, Константин прошел мимо сидящих и направился к выходу через больничную проходную.

Этим вечером он не стал долго сидеть в баре гостиницы, быстро поужинав, поднялся к себе в номер, расстелил постель, так, как это он делал всегда у себя дома, в своем немецком поместье, сложил на столике у кровати все необходимое: часы, мобильный телефон, лекарства, футляр с очками, натянул тёплое одеяло до подбородка и уже через несколько минут спокойно спал.

5.

Утро было снова солнечным. Казалось даже, что солнце светит ещё сильнее, чем вчера, ещё ярче — необычно светлая, яркая, хорошая, солнечная погода, радовала сердце и глаз… Константин впервые почувствовал, что выспался, — на часах было начало одиннадцатого утра, он успевал ещё к утреннему гостиничному завтраку.
Затем, после завтрака, он заказал такси, поднялся к себе в номер, собрал сумку, внимательно проверив свои обычные предметы, закрыл номер и спустился вниз. Дорогой он уже не обращал внимания на обычные московские пробки, думая о чём-то своём, вспоминая какие-то яркие и забавные случаи из молодости, из жизни, чтобы сегодня рассказать об этом брату. Вся жизнь его представлялась ему полем с сочными яркими цветами с одной стороны дороги и злыми и колючими сорняками с другой, с левой стороны – так легко было теперь идти по одной стороне поля и не обращать внимание на другую. Он словно выискивал среди цветов наиболее яркий – и старался рассмотреть его более детально, теперь, спустя много лет. Так, с этими размышлениями он и доехал до проходной больницы.
Палата была пуста. Он окликнул медсестру, спросил про Андрея Сергеевича, та отвернулась и молча ушла к себе в служебное помещение. Константин прошёлся по больничному коридору, рассматривая плакаты и информационные стенды, дошёл до стойки регистратуры, за которой никого не было. Подождал.
Ожидая встретить Андрея на улице, на знакомой лавочке посреди аллеи, он вышел из здания, прошёлся по аллее, но брата нигде не встретил. Вернувшись ко входу в больничный корпус, он встретил Георгия Ивановича: тот провожал кого-то и вышел в одном белом халате на ступеньки.
— Георгий Иванович, добрый день. Я хотел спросить…, а где Андрей Сергеевич, он… на процедурах? — спросил Константин Сергеевич.
— Э… помните, я вам вчера… в своем кабинете говорил? Каждый день может стать для Андрея Сергеевича последним. Помните?
— Помню, — руки Константина задрожали.
Георгий Иванович сделал паузу.
Собрал слова.
— Этой ночью… Андрея Сергеевича не стало…
— Как? — Константин вдруг оглянулся вокруг, заглянул за спину Георгия Ивановича, словно он кого-то прятал там. — Как… мы же не договорили?
— Я приношу искренние соболезнования Вам, Константин Сергеевич, но согласитесь, я не зря вызвал вас телеграммой. Такие операции мы делаем очень редко и, к сожалению, результаты были не самые хорошие, болезнь проникла так глубоко, что мы… мы ничем не смогли помочь. Простите, Константин Сергеевич, я знал Андрея немного, но… согласитесь, он стойко и мужественно принимал всё, он догадывался о том, что ему остались считанные дни. И очень хорошо, что эти дни он…. Что он провел эти дни с вами. — Георгий Иванович задумчиво посмотрел куда-то в сторону, вздохнул глубоко и продолжил: — Да, Андрей Сергеевич вчера долго беседовал с настоятелем нашего больничного храма отцом Иоанном, по-моему, он ему что-то долго рассказывал. Я просто слышал, что отец Иоанн вышел от него очень поздно… Так что, может быть, отец Иоанн вам что-нибудь расскажет о его последних словах… Может быть, он что-то ему говорил… Я не знаю…
— А как мне увидеть настоятеля? — спросил Константин Сергеевич.
— Знаете, он часто бывает здесь, почти каждый день. Или у себя в храме, во-о-он, за тем корпусом, небольшой храм у нас построили, или у больных в палатах… или куда-то уезжает по просьбам…
— Да, и я бы хотел, если возможно… — Константин Сергеевич достал платок, но потом спрятал его обратно, — если позволите… хотелось бы знать… Я в некотором роде тоже имею отношение к фармацевтике, к медицинским препаратам… Я хотел бы знать причину смерти моего брата.
— Да, все формальности будут соблюдены, завтра будет произведено вскрытие, будет определена окончательная причина, и вы сможете начать оформление всех необходимых бумаг. Я прошу Вас подождать всего лишь до завтра. Хотя, вы как медик, сами понимаете, онкология – вещь очень сложная… Мы в последнее время пробовали давать Андрею Сергеевичу программу по реабилитации, вместе с одним, очень хорошим препаратом, немецким… Есть основания утверждать, что именно этот препарат хорошо помогал в подобных случаях терапии... Это знаете… инанитацин, ему кто-то помог приобрести этот препарат напрямую в Германии, его у нас в России сейчас пока не продают… Но, как вы видите, надежда была… но шансы были невелики. Простите… Константин Сергеевич, спасибо, что вы приехали. Мне в таких случаях всегда важно, чтобы всё было по-человечески… по-людски, так сказать. Простите ещё раз… Мне нужно спешить.

Все слова, сказанные в эту минуту Георгием Ивановичем, в сознании Константина Сергеевича вдруг отодвинулись на второй план. Одно только слово вдруг взвилось вверх, и сверкнуло, словно ярко-голубая молния темной ночью, одно слово резануло слух и встало, словно глухое препятствие для других мыслей. Это было название препарата, которое прописали (прописали или рекомендовали?) брату – Инанитацин. Именно его и разрабатывали последние четыре года в лаборатории, которой когда-то руководил Константин Сергеевич. Название это не могло прозвучать случайно, — оно и проходило тестирование в онкологических клиниках Германии, именно оно и вышло в продажу впервые именно в странах Европы и, видимо, было завезено в Россию. Именно из-за странных результатов и других проблем при пробах этого инновационного препарата Константин Сергеевич и был отстранен от должности руководителя лаборатории. Неужели вот так, вдруг, могут быть такие совпадения? Неужели эти совпадения, эти страшные совпадения, он, родной брат Андрея, не смог остановить? Этого не может быть…
Этого не может быть…
Константин Сергеевич стоял около входа в больничный корпус, на широкой, первой ступеньке невысокой лестницы, которая вела ко входу и не мог сделать шаг. Ни вперед и вверх, ни назад вниз. В какой-то момент ему показалось, что время замерло, что жизнь остановилась, что солнце и воздух застыли, как будто бы замедлились в движении до самой малости… Не слыша, не видя ничего вокруг себя, он стоял, держась за свою сумку на плече, кутаясь в старое дорогое пальто, стоял и чувствовал, что весь мир как будто вливался в данный момент в его сердце. В него, в это сильное, крепкое, немного издерганное сердце Константина Сергеевича Золотова вливался целый мир, он словно почувствовал миллионы далеких переживаний, страданий; миллионы больных и обиженных вдруг протянули к нему руки и обратили на него взгляды, казалось, весь мир о чём-то просит его, молит его и ждёт от него помощи.
Через минуту это страшное щемящее чувство начало отходить от него, отползать… Он вздохнул – набрал в грудь больше воздуха, выдохнул, и к нему вернулось отчетливое сознание… Ещё секунда и он сделал шаг назад, на ступеньку вниз, затем оглянулся на высокий больничный корпус, как будто бы смерил его взглядом, словно не намереваясь в будущем возвращаться сюда, и медленным шагом двинулся к проходной.

Его жизнь, ещё вчера так неожиданно наполнившаяся новым, совершенно неожиданным для него смыслом, вдруг в одну минуту потеряла эту новую точку опоры, потеряла ориентир на его карте жизни, лишь только вчера-позавчера найденный. Словно он нашёл что-то, что давно искал, и тут же, ещё до конца не оценив своей находки, вдруг потерял.
Он чувствовал, что становится опять тем же Константином Сергеевичем, которым и был несколько дней назад. Словно и не было этих трех дней встречи с родным братом.
«Всего три дня… — думал он, — всего три дня, но как они изменили… как они смогли изменить мою жизнь… эти три дня…»
Он всё бормотал про себя и бормотал эти слова, — ничего другого не приходило к нему в голову и не могло прийти… «Ведь мы не успели ничего сказать друг другу… ничего не успели сказать… всего три дня… как это быстро… Вчера не успели проститься…, да и не собирались прощаться… Константин Сергеевич вспоминал слова Андрея о том, что впереди еще яркая, насыщенная и интересная жизнь… Где она, эта жизнь?» — думал он. — «Жизнь продолжается, а брата нет…»
«Подожди, а ведь он не говорил, что эта жизнь Его. Он говорил, что впереди жизнь… он не говорил, что будет Жить… Он всё знал… лишь притворялся, что не знал. Всё он знал… Почему же он так спокойно говорил об этом? Почему не боролся до конца? Может быть, потому и не боролся, что знал…»

Он шёл, не разбирая дороги, по обыкновенным запруженным толчеёй и автомобилями московским улицам, а под ногами шуршали опавшие листья. Но для Константина Сергеевича это были уже не просто листья – это была та самая охра, — насыщенная темно-оранжево-желтая краска, которую так мечтал увидеть его брат, которую он так ждал и любил в осеннюю пору. Где-то между домами, кто-то жег старые листья — и дым, едкий, сизый и влажный поднимался вверх. Он ещё раз пригляделся и заметил, что столбик дыма поднимался вверх очень ровно, как будто словно кто-то специально лепил такую ровную струю дыма над «фыркающим» костром.
Странное чувство овладело Константином Сергеевичем, — ему казалось, что он совсем недавно вспоминал о том, что где-то, в какой-то легенде дым поднимался ровно вверх, и там, это имело какое-то важное значение. Но он не мог вспомнить той легенды, как ни силился… Все его сознание было залито светом, ровным, блестящим на асфальте, солнечным светом. Этот свет, казалось шёл не только сверху, но и откуда-то изнутри, словно он нёс с собой что-то очень светлое и яркое. И это светлое, что он нёс с собой, освещало его мир и согревало его.

6.

Через две недели, в конце сентября, управившись с похоронами и оформив бумаги на вывоз в Германию картин брата, Константин Сергеевич засобирался домой. Все необходимые вещи были уложены с вечера в гостинице, картины были заботливо упакованы в специальные деревянные и картонные коробки и ждали внизу.
Когда он вышел из гостиницы к такси и затянул потуже свой новый шарф, купленный в Москве, его снова поразило необычно яркое московское солнце, которое пробивалось сквозь тяжёлые, местами свинцовые тучи, которые предвещали первый снег. Белые лучи, словно острые световые иглы пронзали набрякшие синевой низкие тучи, резали насквозь первые замёрзшие льдинки под ногами и, отражаясь от зеркала льда возвращались вверх, ввысь, туда, где уже первые белые мелкие хлопья снега, подхваченные морозным ветром, носились мимо спешащих прохожих.

Зайдя в самолёт, он ещё раз попросил бортпроводника проверить, погрузили ли ценный груз в багажное отделение и лишь только тогда, когда бортпроводник вернулся с положительным ответом, положил сумку на верхнюю багажную полку, опустился в кресло и вытянул ноги.
Через пятнадцать минут самолет, разогнавшись по взлетной полосе, легко и чисто вспорхнул, расправив мощные и сильные крылья, накренившись на будущий курс, слегка вздрогнул и продолжил уверенно набирать высоту.
Константин Сергеевич сидел, с удивлением смотря в иллюминатор, и не узнавал, казалось бы, уже знакомой за несколько дней Москвы. Это был не печальный своим окончанием «остывающий костер», который он видел при посадке две недели назад. Тяжёлые, темные и светлые облака, ползущие по земле, накрывали своими причудливыми формами огромный, занесённый первым снегом город, и казалось, что это какие-то гигантские весёлые звери разыгрались на широкой детской площадке, — облака застыли в разных неестественных позах, словно играя, забавляясь, прыгая и веселясь. Константин Сергеевич не сразу осознал, что такая выдумка про веселых исполинских зверей никак не могла прийти ему в голову. Ему в какой-то момент показалось, что словно кто-то подбросил ему такой совершенно сказочный и неестественный сюжет.
А внизу, в транспортном отсеке самолета, в коробках, летели, аккуратно упакованные и перевязанные лентами, полотна Андрея Сергеевича Золотова.

Летели они на свою первую в жизни персональную выставку.


Весь рассказ вы можете прочитать, скачав книгу Максима Федосова на Litres.ru

Свидетельство о публикации №215042202112 © Максим Федосов. 2017 год.
Отзывы читателей
  • Максим, прочитала все десять историй по данной ссылке. Спасибо. Книга впечатляет,некоторые истории помню до сих пор. Захватывает сюжет каждого рассказа, переживаешь историю вместе с героями, запоминаешь их, сочувствуешь. Особенно запомнилась история про геолога,когда семья не поняла величие человека и ценность его коллекции. Также помню рассказ о священнике и оклеветавшей его газете. Под впечатлением и от последнего рассказа о встрече двух братьев. Буду ещё читать ваши страницы, поэтому заношу в избранные.
    Зинаида Малыгина
  • История последних дней двух братьев берет за душу, волнует, запоминается
    Этот замечательный доктор, которому "всегда важно, чтобы всё было по-человечески… по-людски", соединил души самых близких друг другу людей, которых разбросала судьба. Талантливый художник получит заслуженное признание После смерти Далеко от Родины Так чаще всего и бывает, а жаль...
    Ольга Зарецкая
  • Очень понравилось!Жизненно и правдиво.Отменная работа!
    Времени вам и вдохновения!
    Оксана Светлова
  • Мощная работа: психологическая, философская, жизненная. Заставляет задуматься о смысле жизни и отношениях с близкими. Не жалко потратить время на чтение такого произведения. Вы настоящий писатель!
    Иван Ляпин
  • Уважаемый Максим! Работа очень хорошая, написано талантливо. Представляю, как она Вам далась. Чтобы так передать чувства двух родных душ, по моему, надо и самому побывать на их месте, пережить те моменты встречи и их переживания, воспоминания о детстве, юности, родителях, перенести эмоции разочарований, зависти и обид...Знаю по себе, что писать о таком - самое тяжёлое дело, но душа толкает рассказать. Вы справились. Меня всё волновала судьба картин Андрея. Что будет с ними? Займут ли они достойное место "под солнцем"? И хорошо Вы подытожили повесть, у меня душа успокоилась. Вы - мастер! Позаботились о читателях. Чудесная работа.
    Всего Вам доброго на творческом пути!!!
    С теплом Эмма.
    Эмма Рейтер
  • Максим, благодарю за доставленное сопереживание героям Вашего рассказа "Два брата", читал с таким печальным и щемяще-светлым чувством. Что-то откликалось из собственной судьбы, что-то вспоминалось из историй друзей, родных... Спасибо за думающее и вдумчивое слово.
    Юрий Грум-Гржимайло
Оставить отзыв
Made on
Tilda