ЛЯЛИН И ПТИЦЫ
Лялин работал резчиком болванок на заводе и без мата обходиться не мог. Он не просто ругался матом, он делал это так изысканно и сочно, что никто не мог превзойти его в этом «искусстве». Кажется, словарь у всех одинаков и невелик, а составить два-три предложения, которые точно указывают на ситуацию, мог только он один. Весь цех вздрагивал от грубых и тяжелых слов, которые выпадали из его рта, словно тяжелые болванки, которые он так искусно «нарезал». За это «искусство» Лялина ценили и два года назад, как раз в канун его сорокалетия, даже повысили до мастера участка. Сам Лялин был уверен, что повысили его за качественные металлические «изделия» (как он их называл), которые он выдавал со скоростью пивных кружек в баре.
Да, Лялин умел делать болванки.
Но на заводе ценили его не за это.
Он мог быстро поставить на место молодых резчиков-учеников, отучить от долгих перекуров своих сменщиков, заставить строго соблюдать порядок на рабочем месте и ухаживать за инструментом.
Лялин, считали в руководстве завода, владел словом.
Мастерски.
Грубые и бранные лялинские слова, которые разлетались, словно птицы, по цеху и вылетали прочь, еще долго смаковались его приятелями. Особенно радовался очередной «порции» его друг – резчик Знаменский. И почти каждый раз после очередной «тирады» Лялина Знаменский выходил в проход между станками и, поджав губу, низким голосом произносил:
– Ну, Ляля, ну… Насколько точно! Насколько… – и за неимением других слов, тряс в воздухе кулаком. А в воздухе тем временем разносился вкус металлической крошки и пахло серой.
Мастер цеха, усталый и седой Николай Петрович, не приветствовал это «искусство», ограничиваясь обычным набором из нескольких выражений по строго регламентированным конкретным поводам. Он больше думал о количестве и качестве болванок и претензиях ОТК, чем о том, как «разрядить обстановку». Петрович цеховой юмор не особенно любил. «Заносит этих мужиков порой, не остановишь», – думал он про себя.
Супруга Лялина знала об этом «феномене» своего мужа, но дома строго-настрого запрещала не только «тирады», но и некоторые словечки. Хотя уследить до конца не могла, и Лялин, довольный, что слова брошены как бы в сторону, все равно «отлаживал» свое мастерство и изобретал все новые и новые обороты по разным поводам. А поводы, как всегда, находились и были в избытке.
Жил Лялин в заводском доме, квартиру получил на двенадцатый год работы – на пятом этаже, небольшую, но свою. Жена Лялина, Таня, радовалась квартире, хотя постоянно пилила мужа за то, что он был вялым и слабохарактерным руководителем. Если бы был «характерным», выбил бы квартиру побольше, считала Таня.
– Тебе нужно не язык свой распускать, а другое... – высказывала она мужу по вечерам.
– Чо другое-то?
– Думать этой, понимаешь… головой! – резала она воздух своей тонкой ладошкой.
Однажды ночью Лялин проснулся от того, что за окном, где-то близко-близко, какая-то неведомая птица громко била крыльями прямо по стеклу. Лялин включил торшер.
– Тань, чего там за птица кудахчет?
– Спи, птица…
– Да нет, смотри, вон она, на окне сидит… как будто пыталась прямо в окно влететь… бьется прям…
– Спи, говорю… Весна у них… Не понять тебе…
– А, ну да… ля, где же мне понять, – буркнул Лялин, повернулся на другой бок и накрылся подушкой.
За окном что-то мягкое ударилось в стекло. Лялин лег, глубоко вздохнул, выключил торшер и попытался заснуть. В голове бились птицы, словно пытались склевать его сон.
И все бы было хорошо, и встали бы утром, прибрались бы на кухне, нажарили глазунью и пошли бы на работу.
Да нет же! Не спалось им! В половине шестого утра супруги Лялины сидели на кровати, терли сонные глаза и с надеждой смотрели на будильник. Включать торшер уже было не нужно.
– Да…ля, твою же… Пять утра, Таня!
– А что Таня, что Таня? Я что ли стучусь в окно? – и вдруг, скривившись, сменила настроение. – Ой, Лялин, это же, наверное, какая-то примета – птица ночью в окно, да?
Она вцепилась в его пижаму, готовая расплакаться прямо сейчас.
– Что «да»? Цыц! Пойду… гляну, – Лялин откинул одеяло и, сунув ноги в тапочки под кроватью, зашлепал к окну.
Тень птицы на занавесках, широко распахнув крылья, взлетела, и в закрытое окно Лялин увидел лишь мутный фонарь и рыже-серое небо на востоке.
– Бр-р… – поежился от холода Лялин. – Нету никого, японский... Он задернул штору и вернулся к кровати.
– Чего сидишь, спать давай, …ля.
– А чего ты все «ля» да «ля»? Не матерись, ты не у себя в цехе! Ё-моё, Лялин, ну ты же не грузчик, а мастер участка! Что ты материшься?
– Да ну тебя!
– Слушай, Леш, это прямо какая-то мистика… Неведомая сила…
Снова не спалось. Лялин, достав сигарету, надымил так, что жена выгнала его на кухню. Татьяна же, оставшись одна, присела около окна, за которым бились птицы, и наблюдала, пытаясь вникнуть в птичью обстановку.
Птицы в мутном утреннем тумане сидели на ветках деревьев, но напрягало не это. Напрягало то, что их было очень много. Ветки деревьев склонялись почти до земли под тяжестью стаи. Да и вид у птиц был какой-то неприветливый – это были крупные птицы, черные, с большими крыльями и мелкими глазками, и почему-то казалось, что вся стая смотрела на Таню.
И пошли бы на работу, и работали бы до обеда. Затем Таня спустилась бы в столовую пообедать гороховым супом и зразами, а Лялин после смены в цеху по-быстрому открыл бы в раздевалке термосок, разлил бы чего-нибудь горяченького под котлетки в ломтиках хлеба. И долго обсуждали бы они, пересыпая жгучим перцем котлеты, все сегодняшние события отборным матом – того же неуклюжего Петровича, сменщиков и начальство завода, а вместе с ними своих жен, правительство, министров, чиновников… Список всех виноватых был бы бесконечным, и широко гремел бы русский язык, взятый с другого конца. Раз народ пользуется этим языком, значит, и язык – народный, свой, родной. Куда ж без него?
Супруги сидели на кровати, встревоженные утренними черными птицами.
– Да бред, Тань, бред сплошной. Какая, …ля, мистика?
– Да что ты все материшься? Я и так дрожу вся.
– А чего ты пургу несешь? Неведомая сила?.. Это все… Подумаешь, стая ворон прилетела голодных и все. Я и так, …ля, не выспался!
– Да задолбал ты уже матом своим! Не можешь как-то по-другому сказать? И так понятно, что…
– Что, Таня, тебе понятно, …ля? Что я у станка досыпать буду, и Петрович меня сегодня уволит? Это тебе понятно?
– Тихо. Подожди. Они все смотрели на наше окно. Не на Витюху, не на окно Малышевых снизу. Понимаешь, они смотрели на нас, – почти шепотом произнесла Таня.
– …ля. Я сейчас открою окно и так их… Ружья, жалко, нет.
– Какое ружье, ты вообще в своем уме?
Лялин подошел к окну, резко сдвинув штору, чуть не сорвав ее вместе с карнизом. Птицы слетели с окна и снова расселись по веткам деревьев. Старое деревянное окно с трудом поддалось, скрипнуло и медленно открылось под тяжестью руки Лялина. Пахнуло чем-то холодным, туманным, свежим и … вдруг над головой Лялина одна из птиц проскочила в окно квартиры и шумно захлопала крыльями.
– Таня! Швабру! Быстрее!
В ответ послышался оглушительный визг: Таня, накрывшись одеялом и продолжая вопить, в два огромных прыжка, как пантера, выскочила в коридор и тут же вернулась со шваброй, удерживая другой рукой одеяло на голове.
– Ой, Леша, вот она!
Птица билась о потолок, раскачивая люстру, ее крылья издавали громкие хлопки и, казалось, что она ищет что-то в квартире: ее траектория напоминала движения человека, который что-то здесь забыл – она летала, бесконечно разворачивалась, ударяясь о предметы, стенки, двери.
– Окно распахни, дура! – орал жене во все горло Лялин, пытаясь шваброй угадать направление полета птицы.
Таня подскочила к окну, растворив оконную раму на всю ширину. Карниз не выдержал, и квартире был нанесён первый ущерб – штора, отвалившись вместе с карнизом, повисла на одном крючке.
– Ой, мамочки!
– Держи штору, держи!
– Леша, я боюсь!
– Я сейчас, …ля! – окончательным броском Лялин все-таки умудрился вписаться шваброй в траекторию полета птицы, после чего она, громко хлопая крыльями и издавая странные гортанные звуки, вылетела в распахнутое окно.
– Закрывай, закрывай! – дико орал Лялин, продолжая размахивать шваброй вокруг себя, словно в квартире остались еще какие-то невидимые птицы.
Таня, навалившись на окно, с хрустом закрыла его, и Лялины, тяжело дыша, прильнули к стеклу, пытаясь разгадать дальнейшие действия противника.
– Что это было, Лялин? Это что… такая… птица?
– А ты разве не видела, …ля? Это птица, …ля.
– У меня глаза до сих пор закрыты, я… боюсь…
Лялин медленно поднял швабру, положил ее на согнутую левую руку и, словно прицеливаясь по птицам, стал «стрелять».
– Бах! Ба-бах! – кричал Лялин. – Трах-тарарах!
– Леша! Ты совсем? Это же швабра!
– Да иди, …ля! – Лялин выпрямился, сделал шаг от окна, опустил «оружие» и гневно посмотрел на Таню.
И был бы вечер, и пришел бы Лялин с работы домой. И сел бы ужинать, но нет – в полшестого утра, невыспавшийся, он стоял перед закрытым окном собственной квартиры в девятиэтажке и стрелял по птицам из швабры. И как только он сделал шаг назад от окна, и как только произнес последнее слово, случилось неожиданное. Он даже швабру не успел опустить, как случилось то, чего никто из Лялиных даже представить себе не мог. Такое представить нельзя. Невозможно. Даже во сне... Сначала Лялин схватился за живот. Было так: левая рука сама потянулась к животу, словно приступ страшной боли поразил его молниеносно. Затем Лялин чуть откинулся назад, поднял подбородок и неестественно широко открыл рот. Все дальнейшее случилось буквально за секунду. Изо рта Лялина вылетела большая черная птица. Прямо вместе с последним сказанным им бранным словом.
– Ляяяялиииин!!! Что это?!!
Голос Тани, неестественно визгливый и резкий, пронзил пространство комнаты, словно молния. Она снова кинулась к окну, в то время как сам Лялин уже медленно падал на кровать, словно сраженный внезапным приступом. Швабра выпала из его рук, он рухнул, раскинув руки, лежал с удивленно распахнутыми глазами и впервые… молчал. Не было таких слов в его быстром и «мастерском» лексиконе, чтобы моментально выразить все свои чувства по отношению к тому, что с ним только что произошло. Он вспоминал, подбирал слова, чтобы их произнести, но так и ничего не сказал.
Таня, спешно «вытолкав» и вторую птицу в окно, захлопнула раму, подбежала к мужу, заглянула ему в глаза и вдруг впервые увидела взгляд своего мужа таким… удивленным. Это было не просто удивление – это был ужас, застывший в еще живых глазах, которые округлились до неузнаваемости. Глаза Лялина словно были готовы вылезти из орбит и уже набирали первую космическую скорость. Лялин глубоко и часто дышал, видимо, так и продолжая подбирать слова, дышал, но… слова не выходили. Не выдавливались из него. Как он ни пытался.
– Лялин, ты живой? – Таня слегка встряхнула его.
– М-м, – только и смог промычать Лялин.
– Что с тобой, как ты себя чувствуешь? Врача вызвать?
– М-м…не надо. М-м. Живой.
– Лялин, это что было?
– Пти-ца. М-м… м-м.
– Откуда?
– Откуда я, м-м, знаю. М-м.
* * *
Лялин не представлял, как рассказать о случившемся утреннем событии своим приятелям на заводе без своих «вычурных» словечек. В какой-то момент он стал сомневаться, была ли то реальность, или все это ему приснилось. В конце концов он подумал, что проще считать все это сном, и не стоит никому рассказывать о своих безумных сновидениях.
Однако мышцы лица почему-то болели несколько дней, и ощущение вылетающей изо рта птицы не проходило. Из-за этого Лялин несколько дней фактически не мог разговаривать. Он вообще стал излагать свои мысли короткими и емкими словами. Даже привычный мат почему-то не шел. Просто не лез никак – в голове, в его голове обычные слова выстраивались в предложения, но выразить простым человеческим языком он их не мог. Из-за этого отвечать на вопросы он стал односложно и кратко. Знаменский то и дело подходил к Лялину, показывал на слесарей-учеников – мол, ну-ка, Лялин, скажи, что ты думаешь о них?
В ответ Лялин только мотал головой и что-то мычал.
Возвращаясь со смены трезвым, он долго ходил по двору дома, пытаясь обнаружить где-нибудь тех самых черных птиц. Но ни одной черной птицы так и не увидел.
– Тань, что-то ни одной птицы не увидел сегодня. Куда они все улетели? Целый день дрожь какая-то... пробирает. Ты как? Не нравится мне все это. Птицы в окно стучат... Примета, что ли... плохая...
– Какие птицы? Ты о чем?
– Ты чего, не помнишь, что ли? Птицы ночью…
– А-а-а… Те, во дворе, что ли… не знаю. Я вообще, Леша, не знаю, плохая это примета или хорошая… – Таня как-то по-особому медленно вышла из ванной и сунула в лицо Лялину что-то похожее на термометр. – А то, что это не просто задержка, я только сейчас поняла.
– Что за задержка?
– Дурак ты, Лялин…
Свидетельство о публикации №221041201686 © Максим Федосов. 2022 год.
