СИМФОНИЯ МЕТЁЛКИНА
Allegro non troppo
(Не слишком быстро. – Ит.)
1.
Первой строкой рассказа, как первыми аккордами музыкального произведения, автор должен швырнуть читателя или слушателя через весь зал консерватории на задние ряды, и вот – летит кувырком, цепляясь за вторую строчку и обрывки смысла, падает мимо кресел, стряхивает с себя оцепенение первых тактов и, всматриваясь в неторопливые движения дирижера, все-таки надеется на громкий и жизнеутверждающий финал. Вспомните первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского или концерт для фортепиано с оркестром Грига. Ниспадающие, объемные каскады аккордов, первые невероятные переходы, воодушевление и надежды на…
Истинное послание всегда начинается именно так, и читатель, желающий разгадать послание, может стать посвященным в это невероятное зрелище.
Да, да… может. Может, если захочет.
Сегодня утром, в полусне, он слышал тихий, искрящийся звук треугольника.
Третью неделю Саша Метёлкин просыпался один в глухой старой квартире с одним окном. Ноябрь наступил как-то резко и неожиданно, снег валил всю ночь и тут же таял, оставляя холодную влажную землю неукрытой и беззащитной, утренний сумрак сковывал город, а пиликающий звук ненавистного будильника довершал эти неприятные холодные аккорды начинающейся зимы. Метёлкин долго лежал, прокручивая в голове вчерашний день, но ничего нового в нем не находил. Три недели назад громко хлопнула дверью Таня, его бывшая подруга, хотя назвать это дружбой было сложно – с одной стороны, было желание разделить проблемы, с другой стороны – желание разделить достаток. Полтора года совместной жизни, где пылкая страсть периодически сменялась такими же громкими слезами, не убедили Метёлкина в его стремлении к семейным ценностям.
Еще только просыпаясь, сквозь утреннее дремотное полусознание, в мягкой, обволакивающей темноте Саша пытался уловить некие звуки нового дня – за окном раздавалось равномерное постукивание трамвая, чуть выше – тихий ветер, мягкий снег. А еще выше – какая-то серебристая тонкая музыка, словно маленьким колокольчиком, вернее, даже нет – музыкальным треугольником – чья-то невидимая рука довершала бытие этого утра. «Как в третьей части первого концерта Листа, – вспоминал Метёлкин. Этот музыкальный инструмент казался ему неким символом его неустроенной жизни: дом-работа-магазин и далее – звонко, однообразно – по «углам». Да и квартиру, которую он снимал, можно было с хрупкой натяжкой назвать «домом» – скорее, «однокомнатным углом».
Поднимаясь с дивана, он отмечал про себя его скрип, но сегодня диван скрипел невыразительно, словно усталого контрабасиста перевели из трио в квинтет. Чего-то не хватало. Мощности и толщи пружин. Раздвигая шторы, Саша вглядывался в темное снежное небо, отмечая про себя, что шторы сегодня звучали довольно ровно. Каждое колечко, сталкиваясь с предыдущим, давало точный и глухой пластиковый звук, а ткань штор ласково шелестела до упора в стену. Затем он искал тапки и, встав на колени, тянулся до одного, который молча скрывался далеко под диваном. Потом шел, тихо ступая по ковру, выходил в коридор, где звук шагов становился более четким, открывал дверь в ванную и включал воду. Вода шумно выпрыгивала из крана, лилась громким напором, затем лающими аккордами выплескивалась и горячая.
«Да, все же диван сегодня был как-то невыразителен, – думал про себя Метёлкин. – Не тот скрип, не тот».
Стоя под напором воды, он разговаривал сам с собой, перечисляя свои надежды и ожидания на текущий день. Наступившая зима молча слушала его через вентиляционные отверстия: вода вдруг становилась то холоднее, то снова теплела, и от этого звук её «приземления» менялся с мажора на минор, так ему казалось. Выключая кран, он каждый раз вспоминал, что полотенце лежит в шкафу, и хлюпал по коридору обратно в комнату, оставляя мокрые следы на полу.
«Надо позвонить Тане, – думал он, кутаясь в свежее полотенце, пахнущее морем. – Надо позвонить».
Шумно булькающий кофейник, колокольчик СВЧ-печки, горячие, с паром, бутерброды – как мало остается времени на спокойный завтрак, и как не хочется смотреть на часы! Метёлкин завтракал стоя, глядя в окно: ноябрьское хмурое утро, бледно-лимонный свет от фонарей добавлял в него какую-то горчинку. Впереди была длинная дорога на работу, бесконечные планерки, шарниры и подшипники, планы и отчеты и – никакой надежды разглядеть солнечный свет в этих серых офисных буднях. Клацанье выключателей, грохот закрывающейся двери и поворот ключа в замке – однообразные звуки этого утреннего оркестра завершал быстрый перебор ног по ступенькам и скрипучая дверь подъезда.
Дорога до работы протекала (в прямом смысле слова) сначала по длинным и глубоким лужам, затем – в двенадцати остановках грохочущего трамвая и еще в двадцати минутах пешком по гранитной набережной – это и называется «жить в центре». Взметая с дороги грязь и мелкие брызги, надрывно гундосили грузовики, с каким-то неистовым визгом их обгоняли легковушки, и весь город куда-то шумно летел, мчался, торопился и спешил. Мимо его запотевшего трамвайного окна медленно проплывали заборы стройплощадок, перекрестки и светофоры, афиши консерватории (он каждый день проезжал мимо нее), фасады торговых центров с яркими вспышками рекламы… Все это убаюкивало, и изнутри, откуда-то из глубины души поднималась музыка – знакомая, очень знакомая… Этот мерный стук трамвая вдруг напомнил «Зиму» Вивальди – ровные, тихие, почти однотонные ритмические взмахи скрипичного смычка, как будто одинаковые снежинки по одинаковой траектории падают на заранее подготовленные места, но вдруг – скрипки взрываются мурашками по спине, взлетают брызгами, словно вьюга подхватывает этот неистовый ля-бемоль-мажор и, сплетаясь в одном звучании, обрушивает шквал воды и мокрого снега на тихий, затаившийся город.
Метёлкин часто забывался в своих трамвайных мечтаниях, – в этот момент он вспоминал события своего детства: яркие и шумные поездки по Золотому Кольцу, ночевки в тихих провинциальных гостиницах, железнодорожные ароматы старых вокзалов, деревянный коммунальный барак в Нижних Пышках, где родился и вырос, первые уроки музыки и свою кожаную папку коричневого цвета, и что-то накатывало на него неприятным, горьким привкусом, словно он винил самого себя в том, чего не совершал.
2.
Гранитная набережная сверкнула, разделилась на две дорожки, одна из них свернула к высотному зданию, стала чище, суше, словно подкрадывалась к какому-то сакральному месту, где все служит исключительно для создания ощущения силы, страха и величественности. Подходя к тридцати этажам стекла и бетона, Метёлкин, как всегда, чувствовал какую-то беспомощность перед высшими строительными силами, которые были скрыты в этих зданиях, – беспомощность, обернутая в торжественность, её нельзя было объяснить, скорее, её можно было услышать в первых «восходящих» аккордах Рихарда Штрауса «Так говорил Заратустра», когда на фоне низко гудящего баса и барабанов вдруг неожиданно, яростно и шумно раскрываются «врата» в мир силы, успеха и владения миром. Плотные звуки аккордов, ровное звучание целого оркестра, «крещендо» во всей мощи, словно троекратное армейское «ура», – начало невидимого парада. В 90-е годы многие известные телепередачи начинались с аккордов «Заратустры», и Саша проигрывал их каждый день, входя в высокие двери каменного подъезда, небрежно показывая охране пропуск и ступая по тихим ковровым дорожкам, наслаждаясь торжественностью и гулким раскатным эхом большого зала. Затем он спускался в цокольный этаж, в помещение своей компании, где вся торжественность с хлопком двери быстро выветривалась, эхо тонуло в цветочных горшках, и серая полуподвальная офисная жизнь звучала громкой руганью из-под дверей кабинетов, ощущалась привкусом табачного дыма из курилок под темной лестницей. Золотом на вывеске в полутемном коридоре было выведено название компании, сплошь из шипящих и скрежещущих звуков – «Нижмашстрой».
– Привет, Метёлкин. Как дела?
– Привет, нормально.
– Метёлкин, опаздываешь на планерку!
– Бегу, Пал Палыч!
Начальство не смотрело в его сторону: Метёлкин не отвечал надеждам, работал медленно, спустя рукава, и отчеты его были лишены выводов.
Планерка еще только началась, список дел в блокноте увеличивался до невероятных размеров, и Саше казалось, что он еще спит, – все происходящее казалось каким-то мутным и не было отчетливо слышно, о чем говорил руководитель, почти утонувший в своем глубоком кресле Пал Палыч. Начальник открывал свой большой рот, стучал кулаком по столу и, казалось, с каждым словом увеличивался в размерах. Все сидящие дописывали поручения и изредка поднимали глаза на дверь. Планерка закончилась, всех присутствующих сдуло в течение минуты, а Метёлкин все еще сидел, соображая, с какого пункта в блокноте начинать рабочий день. И это стало последней каплей… Пал Палыч неуверенно поднялся, качнулся и, перевесившись всей своей огромной массой через стол, очутился рядом с Сашей и, неестественно выгнув губы, медленно прошипел:
– Метёлкин, где твой отчет?
– Я же вчера его сдал, Пал Палыч.
– Вчера? – хрипел он; повисла минутная пауза, затем барабаны застучали ближе. – Хорошо, я посмотрю, зайди в обед.
Метёлкин съеживался до состояния костюма, вжимался в стул и только после слов начальника об обеде пулей вылетел из кабинета. Шли часы, хлопали двери, мимо проходили сотрудники, словно не замечая его. А Метёлкин закрывал глаза и слушал утренние звуки треугольника – только это ощущение чистоты и свежести отвлекало его от планов по выпуску металлоизделий. В его голове словно один симфонический оркестр с его скрипками, гобоями и валторнами пытался переиграть другой – механический, с задвижками, шарнирами и подшипниками. В итоге страшное звучание доводило его до головной боли, он силился вспомнить, что видел сегодня на афише консерватории по пути на работу, и не мог.
Что-то итальянское, красивое…
Обед подкрался незаметно. Он опомнился только перед ненавистной дверью начальника и попробовал собраться с духом. «Ту-ту-ту-тум», – отбарабанил в дверь пятой симфонией Бетховена. «Хорошо было Людвигу Иванычу, ему к начальству не нужно было стучаться…» – подумал он и дернул за импортную ручку. В кабинете было накурено…
– Проходи, Метёлкин.
Начальник опустился в кресло перед огромным столом и вытянул ноги.
– Посмотрел я твой отчет.
Снова повисла пауза, где-то на два-три такта. Барабаны снова били где-то неподалеку.
– И…
– Ты считаешь, это отчет? Что это за цифры? Кто тебе дал право? Я много лет возглавляю Нижмашстрой… Страна идет… Нижмаш – передовой… Надо работать оперативнее… цеха р-р-работают...
Слова начальника рвались какими-то фразами, не выстраивались в логичные предложения и были больше похожи на звуки какого-то злобного и страшного танго. Метёлкин вдруг вспомнил знаменитое «Roxanne» из мюзикла «Мулен Руж» и того знойного аргентинца с его хрипотцой и пристукиванием каблуком туфли в такт танцу.
«Точно, – представилось Саше, – танго!»
Пал Палыч продолжал размахивать кулаками и хрипеть, и казалось, водил Метёлкина в неведомом производственном ритмичном танце по неожиданно открывшейся деревянной веранде, и каждый раз стук его каблуков отдавался в голове Метёлкина, словно пачка отчетных документов и цифр хлопала по́ столу. Саша пытался что-то возражать, и со стороны казалось, что двигаются они синхронно, словно в танце, и Пал Палыч уверенно ведет Метёлкина в ритме танго. Что-то отрывалось в Сашиной голове, какие-то связи, словно старые слипшиеся провода, лопались, и этот жуткий танец заканчивался грохотом и лязгом:
– Цифры! Цифры должны р-р-расти! – голос жгучего аргентинца рычал где-то под потолком.
– Why does my heart cry?
– Расти!
– Я переделаю, шеф.
– Не надо. Я решил. Решил тебя уволить. Приказ получишь в кадрах. Прощай.
Метёлкин не стал дожидаться финального аккорда, вышел в дверь, и танго остановилось.
Его уволили.
3.
Он шел длинным коридором – темные двери конференц-комнат, приглушенный свет, молчаливые кивки коллег – он шел в отдел кадров забирать документы. Катюша волновалась, неуверенно смотрела ему в глаза, пытаясь объяснить что-то, но оба не понимали сути разговора, и только мерный стук Катиного карандаша по столу вывел Метёлкина из ступора.
«Та-та, та-та. Это же начало Орфа «Кармина Бурана»… Грохот ударных, тарелки и литавры, прощальный хор. Там еще во второй части такие вещи немыслимые, м-м-м», – Метёлкин снова погружался в музыку, пока перед ним на столе не оказался лист бумаги.
– Что? А, да…
– Метёлкин, вот здесь распишитесь.
Катюша о чем-то спрашивала. Он не понимал, он был не здесь, между карандашом и столом происходило что-то очень важное, чего нельзя было пропустить. Вот. Та-та, та-та – жизнь рушилась. Та-та, та-та – еще вчера казалось, что все пойдет по-другому…
– Зайдите через неделю за расчетом.
– Прощайте, Катя. Finis operis!
Он шел обратно тем же длинным коридором – какой же он длинный и пустой! Фальш-потолок, фальш-окна в кабинетах, заклеенные панелями и занавешенные ритмичными жалюзями, открытая зона с телефонными операторами за мутными стеклами – все смотрят на него, заспанные, сонные лица медленно двигаются, издавая бесполезные звуки: звонят, пишут, одним пальцем стучат по клавишам. Казалось, так играет какой-то не вполне сыгранный оркестр, бубухает барабанами и визжит на высоких нотах, и только дирижера тут не было видно – скорее всего, он выбежал покурить. «Очень напоминает «Bidlo» из «Картинок с выставки» Мусоргского, – вновь вспомнил Метёлкин. – Такая же безысходность и уныние, словно каждый следующий день будет отвратительнее и хуже предыдущего. Неужели я думал работать здесь и ждать повышения?»
Метёлкин уходил и пытался оставить здесь ту самую безысходность и уныние, хотя новых ощущений, кроме горечи разлуки с работой он пока не испытывал.
Хлопок двери, охрана, проходная в огромном зале небоскреба, и вдруг его глаза ослепил яркий свет – сквозь стекла входной группы пробивалось яркое, ослепительное солнце, которого он не видел здесь уже несколько месяцев, да что там месяцев – лет! Ему казалось, что серая утренняя, равно как и серая вечерняя столица провожает и встречает его только желтыми фонарями, светом неоновых вывесок да яркими софитами в огромном зале высотного здания Нижмашстроя.
Оказывается, солнце – есть! И оно светит! Метёлкину казалось, что он словно нарушил какой-то музыкальный строй, привычный обычай дня, распорядок и режим, и это нарушение подарило ему возможность наблюдать солнечный, настоящий солнечный свет!
Он вышел сквозь огромные стеклянные двери… и зажмурил глаза. «Вот она, жизнь… где проходит! – сам себя укорял Саша. – Вот сидел бы сейчас в полуподвальном офисе и писал бы отчет! Черт!»
Он шел, наступая в лужи, в которых также ярко блестело солнце, и его слова переполняла… музыка. Теперь это был Римский-Корсаков, его непревзойденные по остроте и яркости первые такты «Шехеразады», когда все инструменты словно отступают перед какой-то невидимой силой, отступают, пятясь и оглядываясь, неуверенные в своем отступлении, понимая, что та самая сила, которая гонит их, – сметёт, сорвет, вырвет с корнем и унесет в небо, сломает и разрушит. Это даже не музыка, это – волшебство, мистика, неосознанное и непонятое послание, которое никогда невозможно будет перевести с языка музыки на человеческий…
Саша шел и медленно погружался в первые аккорды симфонической сюиты, понимая, что именно этой музыке сейчас место в его жизни.
4.
Трамвай звонко тренькнул и помчал его в сторону дома, хотя Метёлкину хотелось гулять, радоваться жизни, праздновать это неосознанное увлечение свободой, за которой пока виднелась только жизненная неопределенность и трудности с финансами. За окном снова мелькали строительные заборы и столичные высотки, только казалось, это были совершенно другие высотки и заборы – радостные, светлые, яркие и солнечные. Что-то дернуло выйти его в районе консерватории, захотелось прогуляться последние три остановки по яркому, освещенному солнечным светом тротуару. Он шел, и в его голове что только ни звучало – симфонии, сюиты и голос его первой учительницы музыки:
– Метёлкин, руки держи вот так, яблочки, яблочки. Сколько раз можно говорить?
– Лидия Ивановна, а когда можно будет сыграть свое?
– Сначала научись играть Гайдна, чтобы писать «свое»…
Первый ноябрьский снег таял буквально у него на глазах, он шел и не узнавал улочек родного города – все здесь было свежим, чистым, влажным, все звучало: стучало, урчало, трезвонило, бибикало, звенело, и этот городской оркестр звучал явно интереснее того «промышленного» оркестра с металлическими изделиями, что остался в подвале Нижмашстроя.
Он завернул за угол, оказавшись в сквере консерватории и, подняв голову, прочитал огромную афишу: «Дирижер Алессандро Спазарре».
«Вот, снова итальянцы играют, – подумал Метёлкин, – скоро русских дирижеров не останется».
Он прогулялся по скверу, нашел чистую, сухую лавочку и присел напротив вывески, словно хотел надышаться этой музыкой, искрящейся на афише огромными буквами. Через несколько минут рядом с ним на лавочку опустился небритый джентльмен в помятой куртке со скрипичным кофром, он как будто бы стеснялся «лавочного» соседства, сел, повернувшись спиной к Метёлкину, и что-то достал из внутреннего кармана куртки. Пахнуло чем-то миндальным и сладким, джентльмен убрал снова свой тайный предмет обратно, откинулся на лавочке и шумно вдохнул свежий, чуть морозный воздух ноября.
– Спазарре… не умеют они играть… – словно приглашая к обмену мнениями заговорил сосед Метёлкина.
– Что вы говорите? Я не знаю его… Кто это.
– Итальянцы. Венецианский симфонический, второй состав… – медленно объяснял случайный знакомый.
– Да, не зря мне когда-то говорили: чтобы играть, как великие, нужно родиться в Италии, – продолжал вспоминать свое детство Метёлкин. – А я родился в селе Нижние Пышки, откуда там музыкальная школа…
– Пышки? – сосед развернулся к Саше и заглянул в его глаза. – Сервинский, Игорь Леонидович, приятно, так сказать. Хм, Пышки.
– Метёлкин Александр, я сегодня уволился с работы.
– Это печально.
– Нет, совсем нет. Я впервые за полгода увидел солнце.
– Да, это удивительное наблюдение. Я, наверное, тоже скоро уволюсь, если бы вы знали, как мне все это надоело.
– Что именно?
– А вот это, – Сервинский головой показал на здание консерватории. – Если бы вы знали, что творится сейчас в музыкальном мире… Сплошные интриги, распри, борьба за зал и филармонию… Жуть берет. Ради пятнадцати минут партии – репетиции по два-три месяца, дирижер – законченный пьяница и бабник, коллеги… я промолчу. В общем, надо завязывать с этим, – и он постучал по скрипичному кофру. – Завязывать.
Сервинский и Метёлкин помолчали несколько тактов.
Спустя паузу миндальный голос Игоря Леонидовича продолжил, но уже более легко и непринужденно:
– В офис куда-нибудь устроиться и там, в тепле и уюте, попивать чаек да писать отчеты… ну чем не работа! А тут… В четвертом такте раньше начинай, в пятой – не отставай, в шестом-седьмом – скрипки вперед, виолончели – за ними… Потом снова десять тактов сидим… Отпуска нет, выступления круглый год и за что? – повис в воздухе вопрос. – За сущие копейки!
– Многие великие композиторы были бедны… – оптимистически начал Метёлкин. – Музыка – это не профессия, это призвание!
– Молодой человек, – Сервинский прервал его и придвинулся ближе. – Что вы знаете о музыке? Профессия, призвание… слова-то какие напыщенные. Музыка – это работа. Ежедневная, гнусная, противная работа на износ. Это только с фасада все вот так красиво, – Сервинский показал пальцем на афишу итальянского оркестра, – а вы внутрь зайдите, если вы что-то в музыке понимаете… Небось Брамса от Листа отличить не сможете!
Он снова замолчал, чтобы завершить красивым финалом:
– Если вы вообще знаете, о чем речь.
Метёлкин молчал. Одним словом, одним предложением, даже длинной тирадой он вряд ли бы смог объяснить этому джентльмену, почему в двенадцать лет упросил родителей перевезти его к бабушке в город и отдать в музыкальную школу, которую он бросил спустя три года. И тут он понял, что объяснять это все – не нужно. Некому. Молчание Метёлкина удушающе действовало на Сервинского, тот не знал, куда себя деть, встал, потом снова сел на лавочку и вдруг, отвернувшись от Саши, поднялся, забрал со скамейки музыкальный инструмент и остановился, – видимо, хотел еще раз повторить финал своего выступления, однако новых слов не находил.
– Вы, молодой человек, не ищите в музыке того, чего там нет и никогда не было. Пойду я... на работу.
Его чуть сгорбленная фигура еще раз мелькнула за молодыми елочками и пропала в дверях консерватории, куда Метёлкин когда-то боялся заходить. Боялся прикасаться к этим священным стенам, которые видели, слышали, чувствовали, как и он, эти неведомые и непонятные многим звуки, аккорды, гармонию... эту Музыку.
Метёлкин еще долго сидел в сквере и смотрел на афишу, представляя, как бы весело смотрелись на ней его имя и фамилия. Затем он встал, сделал кружок по аккуратным тропинкам, вышел через ворота на проезжую часть и, насвистывая, пошел в сторону дома. Мелодия сама пришла в голову из давно просмотренного фильма Феллини «Джинджер и Фред», простая такая мелодия композитора Пьованни. Легкость и воздушность этой песенки ломала всё вокруг, всё, что человек сделал таким сложным и неустроенным. И эта мелодия звучала как гимн простым человеческим чувствам. Он достал мобильный телефон, выискивая Танин номер, и, увидев её смешную аватарку на экране, неожиданно улыбнулся.
–…? – подумал он. – …
Метёлкин шел, а мелодия все продолжалась…
*) spazzare [spatˈtsare] – в пер. с итальянского «подметать, мести, сметать»
Свидетельство о публикации №222072200940 © Максим Федосов. 2022 год.
Allegro non troppo
(Не слишком быстро. – Ит.)
1.
Первой строкой рассказа, как первыми аккордами музыкального произведения, автор должен швырнуть читателя или слушателя через весь зал консерватории на задние ряды, и вот – летит кувырком, цепляясь за вторую строчку и обрывки смысла, падает мимо кресел, стряхивает с себя оцепенение первых тактов и, всматриваясь в неторопливые движения дирижера, все-таки надеется на громкий и жизнеутверждающий финал. Вспомните первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского или концерт для фортепиано с оркестром Грига. Ниспадающие, объемные каскады аккордов, первые невероятные переходы, воодушевление и надежды на…
Истинное послание всегда начинается именно так, и читатель, желающий разгадать послание, может стать посвященным в это невероятное зрелище.
Да, да… может. Может, если захочет.
Сегодня утром, в полусне, он слышал тихий, искрящийся звук треугольника.
Третью неделю Саша Метёлкин просыпался один в глухой старой квартире с одним окном. Ноябрь наступил как-то резко и неожиданно, снег валил всю ночь и тут же таял, оставляя холодную влажную землю неукрытой и беззащитной, утренний сумрак сковывал город, а пиликающий звук ненавистного будильника довершал эти неприятные холодные аккорды начинающейся зимы. Метёлкин долго лежал, прокручивая в голове вчерашний день, но ничего нового в нем не находил. Три недели назад громко хлопнула дверью Таня, его бывшая подруга, хотя назвать это дружбой было сложно – с одной стороны, было желание разделить проблемы, с другой стороны – желание разделить достаток. Полтора года совместной жизни, где пылкая страсть периодически сменялась такими же громкими слезами, не убедили Метёлкина в его стремлении к семейным ценностям.
Еще только просыпаясь, сквозь утреннее дремотное полусознание, в мягкой, обволакивающей темноте Саша пытался уловить некие звуки нового дня – за окном раздавалось равномерное постукивание трамвая, чуть выше – тихий ветер, мягкий снег. А еще выше – какая-то серебристая тонкая музыка, словно маленьким колокольчиком, вернее, даже нет – музыкальным треугольником – чья-то невидимая рука довершала бытие этого утра. «Как в третьей части первого концерта Листа, – вспоминал Метёлкин. Этот музыкальный инструмент казался ему неким символом его неустроенной жизни: дом-работа-магазин и далее – звонко, однообразно – по «углам». Да и квартиру, которую он снимал, можно было с хрупкой натяжкой назвать «домом» – скорее, «однокомнатным углом».
Поднимаясь с дивана, он отмечал про себя его скрип, но сегодня диван скрипел невыразительно, словно усталого контрабасиста перевели из трио в квинтет. Чего-то не хватало. Мощности и толщи пружин. Раздвигая шторы, Саша вглядывался в темное снежное небо, отмечая про себя, что шторы сегодня звучали довольно ровно. Каждое колечко, сталкиваясь с предыдущим, давало точный и глухой пластиковый звук, а ткань штор ласково шелестела до упора в стену. Затем он искал тапки и, встав на колени, тянулся до одного, который молча скрывался далеко под диваном. Потом шел, тихо ступая по ковру, выходил в коридор, где звук шагов становился более четким, открывал дверь в ванную и включал воду. Вода шумно выпрыгивала из крана, лилась громким напором, затем лающими аккордами выплескивалась и горячая.
«Да, все же диван сегодня был как-то невыразителен, – думал про себя Метёлкин. – Не тот скрип, не тот».
Стоя под напором воды, он разговаривал сам с собой, перечисляя свои надежды и ожидания на текущий день. Наступившая зима молча слушала его через вентиляционные отверстия: вода вдруг становилась то холоднее, то снова теплела, и от этого звук её «приземления» менялся с мажора на минор, так ему казалось. Выключая кран, он каждый раз вспоминал, что полотенце лежит в шкафу, и хлюпал по коридору обратно в комнату, оставляя мокрые следы на полу.
«Надо позвонить Тане, – думал он, кутаясь в свежее полотенце, пахнущее морем. – Надо позвонить».
Шумно булькающий кофейник, колокольчик СВЧ-печки, горячие, с паром, бутерброды – как мало остается времени на спокойный завтрак, и как не хочется смотреть на часы! Метёлкин завтракал стоя, глядя в окно: ноябрьское хмурое утро, бледно-лимонный свет от фонарей добавлял в него какую-то горчинку. Впереди была длинная дорога на работу, бесконечные планерки, шарниры и подшипники, планы и отчеты и – никакой надежды разглядеть солнечный свет в этих серых офисных буднях. Клацанье выключателей, грохот закрывающейся двери и поворот ключа в замке – однообразные звуки этого утреннего оркестра завершал быстрый перебор ног по ступенькам и скрипучая дверь подъезда.
Дорога до работы протекала (в прямом смысле слова) сначала по длинным и глубоким лужам, затем – в двенадцати остановках грохочущего трамвая и еще в двадцати минутах пешком по гранитной набережной – это и называется «жить в центре». Взметая с дороги грязь и мелкие брызги, надрывно гундосили грузовики, с каким-то неистовым визгом их обгоняли легковушки, и весь город куда-то шумно летел, мчался, торопился и спешил. Мимо его запотевшего трамвайного окна медленно проплывали заборы стройплощадок, перекрестки и светофоры, афиши консерватории (он каждый день проезжал мимо нее), фасады торговых центров с яркими вспышками рекламы… Все это убаюкивало, и изнутри, откуда-то из глубины души поднималась музыка – знакомая, очень знакомая… Этот мерный стук трамвая вдруг напомнил «Зиму» Вивальди – ровные, тихие, почти однотонные ритмические взмахи скрипичного смычка, как будто одинаковые снежинки по одинаковой траектории падают на заранее подготовленные места, но вдруг – скрипки взрываются мурашками по спине, взлетают брызгами, словно вьюга подхватывает этот неистовый ля-бемоль-мажор и, сплетаясь в одном звучании, обрушивает шквал воды и мокрого снега на тихий, затаившийся город.
Метёлкин часто забывался в своих трамвайных мечтаниях, – в этот момент он вспоминал события своего детства: яркие и шумные поездки по Золотому Кольцу, ночевки в тихих провинциальных гостиницах, железнодорожные ароматы старых вокзалов, деревянный коммунальный барак в Нижних Пышках, где родился и вырос, первые уроки музыки и свою кожаную папку коричневого цвета, и что-то накатывало на него неприятным, горьким привкусом, словно он винил самого себя в том, чего не совершал.
2.
Гранитная набережная сверкнула, разделилась на две дорожки, одна из них свернула к высотному зданию, стала чище, суше, словно подкрадывалась к какому-то сакральному месту, где все служит исключительно для создания ощущения силы, страха и величественности. Подходя к тридцати этажам стекла и бетона, Метёлкин, как всегда, чувствовал какую-то беспомощность перед высшими строительными силами, которые были скрыты в этих зданиях, – беспомощность, обернутая в торжественность, её нельзя было объяснить, скорее, её можно было услышать в первых «восходящих» аккордах Рихарда Штрауса «Так говорил Заратустра», когда на фоне низко гудящего баса и барабанов вдруг неожиданно, яростно и шумно раскрываются «врата» в мир силы, успеха и владения миром. Плотные звуки аккордов, ровное звучание целого оркестра, «крещендо» во всей мощи, словно троекратное армейское «ура», – начало невидимого парада. В 90-е годы многие известные телепередачи начинались с аккордов «Заратустры», и Саша проигрывал их каждый день, входя в высокие двери каменного подъезда, небрежно показывая охране пропуск и ступая по тихим ковровым дорожкам, наслаждаясь торжественностью и гулким раскатным эхом большого зала. Затем он спускался в цокольный этаж, в помещение своей компании, где вся торжественность с хлопком двери быстро выветривалась, эхо тонуло в цветочных горшках, и серая полуподвальная офисная жизнь звучала громкой руганью из-под дверей кабинетов, ощущалась привкусом табачного дыма из курилок под темной лестницей. Золотом на вывеске в полутемном коридоре было выведено название компании, сплошь из шипящих и скрежещущих звуков – «Нижмашстрой».
– Привет, Метёлкин. Как дела?
– Привет, нормально.
– Метёлкин, опаздываешь на планерку!
– Бегу, Пал Палыч!
Начальство не смотрело в его сторону: Метёлкин не отвечал надеждам, работал медленно, спустя рукава, и отчеты его были лишены выводов.
Планерка еще только началась, список дел в блокноте увеличивался до невероятных размеров, и Саше казалось, что он еще спит, – все происходящее казалось каким-то мутным и не было отчетливо слышно, о чем говорил руководитель, почти утонувший в своем глубоком кресле Пал Палыч. Начальник открывал свой большой рот, стучал кулаком по столу и, казалось, с каждым словом увеличивался в размерах. Все сидящие дописывали поручения и изредка поднимали глаза на дверь. Планерка закончилась, всех присутствующих сдуло в течение минуты, а Метёлкин все еще сидел, соображая, с какого пункта в блокноте начинать рабочий день. И это стало последней каплей… Пал Палыч неуверенно поднялся, качнулся и, перевесившись всей своей огромной массой через стол, очутился рядом с Сашей и, неестественно выгнув губы, медленно прошипел:
– Метёлкин, где твой отчет?
– Я же вчера его сдал, Пал Палыч.
– Вчера? – хрипел он; повисла минутная пауза, затем барабаны застучали ближе. – Хорошо, я посмотрю, зайди в обед.
Метёлкин съеживался до состояния костюма, вжимался в стул и только после слов начальника об обеде пулей вылетел из кабинета. Шли часы, хлопали двери, мимо проходили сотрудники, словно не замечая его. А Метёлкин закрывал глаза и слушал утренние звуки треугольника – только это ощущение чистоты и свежести отвлекало его от планов по выпуску металлоизделий. В его голове словно один симфонический оркестр с его скрипками, гобоями и валторнами пытался переиграть другой – механический, с задвижками, шарнирами и подшипниками. В итоге страшное звучание доводило его до головной боли, он силился вспомнить, что видел сегодня на афише консерватории по пути на работу, и не мог.
Что-то итальянское, красивое…
Обед подкрался незаметно. Он опомнился только перед ненавистной дверью начальника и попробовал собраться с духом. «Ту-ту-ту-тум», – отбарабанил в дверь пятой симфонией Бетховена. «Хорошо было Людвигу Иванычу, ему к начальству не нужно было стучаться…» – подумал он и дернул за импортную ручку. В кабинете было накурено…
– Проходи, Метёлкин.
Начальник опустился в кресло перед огромным столом и вытянул ноги.
– Посмотрел я твой отчет.
Снова повисла пауза, где-то на два-три такта. Барабаны снова били где-то неподалеку.
– И…
– Ты считаешь, это отчет? Что это за цифры? Кто тебе дал право? Я много лет возглавляю Нижмашстрой… Страна идет… Нижмаш – передовой… Надо работать оперативнее… цеха р-р-работают...
Слова начальника рвались какими-то фразами, не выстраивались в логичные предложения и были больше похожи на звуки какого-то злобного и страшного танго. Метёлкин вдруг вспомнил знаменитое «Roxanne» из мюзикла «Мулен Руж» и того знойного аргентинца с его хрипотцой и пристукиванием каблуком туфли в такт танцу.
«Точно, – представилось Саше, – танго!»
Пал Палыч продолжал размахивать кулаками и хрипеть, и казалось, водил Метёлкина в неведомом производственном ритмичном танце по неожиданно открывшейся деревянной веранде, и каждый раз стук его каблуков отдавался в голове Метёлкина, словно пачка отчетных документов и цифр хлопала по́ столу. Саша пытался что-то возражать, и со стороны казалось, что двигаются они синхронно, словно в танце, и Пал Палыч уверенно ведет Метёлкина в ритме танго. Что-то отрывалось в Сашиной голове, какие-то связи, словно старые слипшиеся провода, лопались, и этот жуткий танец заканчивался грохотом и лязгом:
– Цифры! Цифры должны р-р-расти! – голос жгучего аргентинца рычал где-то под потолком.
– Why does my heart cry?
– Расти!
– Я переделаю, шеф.
– Не надо. Я решил. Решил тебя уволить. Приказ получишь в кадрах. Прощай.
Метёлкин не стал дожидаться финального аккорда, вышел в дверь, и танго остановилось.
Его уволили.
3.
Он шел длинным коридором – темные двери конференц-комнат, приглушенный свет, молчаливые кивки коллег – он шел в отдел кадров забирать документы. Катюша волновалась, неуверенно смотрела ему в глаза, пытаясь объяснить что-то, но оба не понимали сути разговора, и только мерный стук Катиного карандаша по столу вывел Метёлкина из ступора.
«Та-та, та-та. Это же начало Орфа «Кармина Бурана»… Грохот ударных, тарелки и литавры, прощальный хор. Там еще во второй части такие вещи немыслимые, м-м-м», – Метёлкин снова погружался в музыку, пока перед ним на столе не оказался лист бумаги.
– Что? А, да…
– Метёлкин, вот здесь распишитесь.
Катюша о чем-то спрашивала. Он не понимал, он был не здесь, между карандашом и столом происходило что-то очень важное, чего нельзя было пропустить. Вот. Та-та, та-та – жизнь рушилась. Та-та, та-та – еще вчера казалось, что все пойдет по-другому…
– Зайдите через неделю за расчетом.
– Прощайте, Катя. Finis operis!
Он шел обратно тем же длинным коридором – какой же он длинный и пустой! Фальш-потолок, фальш-окна в кабинетах, заклеенные панелями и занавешенные ритмичными жалюзями, открытая зона с телефонными операторами за мутными стеклами – все смотрят на него, заспанные, сонные лица медленно двигаются, издавая бесполезные звуки: звонят, пишут, одним пальцем стучат по клавишам. Казалось, так играет какой-то не вполне сыгранный оркестр, бубухает барабанами и визжит на высоких нотах, и только дирижера тут не было видно – скорее всего, он выбежал покурить. «Очень напоминает «Bidlo» из «Картинок с выставки» Мусоргского, – вновь вспомнил Метёлкин. – Такая же безысходность и уныние, словно каждый следующий день будет отвратительнее и хуже предыдущего. Неужели я думал работать здесь и ждать повышения?»
Метёлкин уходил и пытался оставить здесь ту самую безысходность и уныние, хотя новых ощущений, кроме горечи разлуки с работой он пока не испытывал.
Хлопок двери, охрана, проходная в огромном зале небоскреба, и вдруг его глаза ослепил яркий свет – сквозь стекла входной группы пробивалось яркое, ослепительное солнце, которого он не видел здесь уже несколько месяцев, да что там месяцев – лет! Ему казалось, что серая утренняя, равно как и серая вечерняя столица провожает и встречает его только желтыми фонарями, светом неоновых вывесок да яркими софитами в огромном зале высотного здания Нижмашстроя.
Оказывается, солнце – есть! И оно светит! Метёлкину казалось, что он словно нарушил какой-то музыкальный строй, привычный обычай дня, распорядок и режим, и это нарушение подарило ему возможность наблюдать солнечный, настоящий солнечный свет!
Он вышел сквозь огромные стеклянные двери… и зажмурил глаза. «Вот она, жизнь… где проходит! – сам себя укорял Саша. – Вот сидел бы сейчас в полуподвальном офисе и писал бы отчет! Черт!»
Он шел, наступая в лужи, в которых также ярко блестело солнце, и его слова переполняла… музыка. Теперь это был Римский-Корсаков, его непревзойденные по остроте и яркости первые такты «Шехеразады», когда все инструменты словно отступают перед какой-то невидимой силой, отступают, пятясь и оглядываясь, неуверенные в своем отступлении, понимая, что та самая сила, которая гонит их, – сметёт, сорвет, вырвет с корнем и унесет в небо, сломает и разрушит. Это даже не музыка, это – волшебство, мистика, неосознанное и непонятое послание, которое никогда невозможно будет перевести с языка музыки на человеческий…
Саша шел и медленно погружался в первые аккорды симфонической сюиты, понимая, что именно этой музыке сейчас место в его жизни.
4.
Трамвай звонко тренькнул и помчал его в сторону дома, хотя Метёлкину хотелось гулять, радоваться жизни, праздновать это неосознанное увлечение свободой, за которой пока виднелась только жизненная неопределенность и трудности с финансами. За окном снова мелькали строительные заборы и столичные высотки, только казалось, это были совершенно другие высотки и заборы – радостные, светлые, яркие и солнечные. Что-то дернуло выйти его в районе консерватории, захотелось прогуляться последние три остановки по яркому, освещенному солнечным светом тротуару. Он шел, и в его голове что только ни звучало – симфонии, сюиты и голос его первой учительницы музыки:
– Метёлкин, руки держи вот так, яблочки, яблочки. Сколько раз можно говорить?
– Лидия Ивановна, а когда можно будет сыграть свое?
– Сначала научись играть Гайдна, чтобы писать «свое»…
Первый ноябрьский снег таял буквально у него на глазах, он шел и не узнавал улочек родного города – все здесь было свежим, чистым, влажным, все звучало: стучало, урчало, трезвонило, бибикало, звенело, и этот городской оркестр звучал явно интереснее того «промышленного» оркестра с металлическими изделиями, что остался в подвале Нижмашстроя.
Он завернул за угол, оказавшись в сквере консерватории и, подняв голову, прочитал огромную афишу: «Дирижер Алессандро Спазарре».
«Вот, снова итальянцы играют, – подумал Метёлкин, – скоро русских дирижеров не останется».
Он прогулялся по скверу, нашел чистую, сухую лавочку и присел напротив вывески, словно хотел надышаться этой музыкой, искрящейся на афише огромными буквами. Через несколько минут рядом с ним на лавочку опустился небритый джентльмен в помятой куртке со скрипичным кофром, он как будто бы стеснялся «лавочного» соседства, сел, повернувшись спиной к Метёлкину, и что-то достал из внутреннего кармана куртки. Пахнуло чем-то миндальным и сладким, джентльмен убрал снова свой тайный предмет обратно, откинулся на лавочке и шумно вдохнул свежий, чуть морозный воздух ноября.
– Спазарре… не умеют они играть… – словно приглашая к обмену мнениями заговорил сосед Метёлкина.
– Что вы говорите? Я не знаю его… Кто это.
– Итальянцы. Венецианский симфонический, второй состав… – медленно объяснял случайный знакомый.
– Да, не зря мне когда-то говорили: чтобы играть, как великие, нужно родиться в Италии, – продолжал вспоминать свое детство Метёлкин. – А я родился в селе Нижние Пышки, откуда там музыкальная школа…
– Пышки? – сосед развернулся к Саше и заглянул в его глаза. – Сервинский, Игорь Леонидович, приятно, так сказать. Хм, Пышки.
– Метёлкин Александр, я сегодня уволился с работы.
– Это печально.
– Нет, совсем нет. Я впервые за полгода увидел солнце.
– Да, это удивительное наблюдение. Я, наверное, тоже скоро уволюсь, если бы вы знали, как мне все это надоело.
– Что именно?
– А вот это, – Сервинский головой показал на здание консерватории. – Если бы вы знали, что творится сейчас в музыкальном мире… Сплошные интриги, распри, борьба за зал и филармонию… Жуть берет. Ради пятнадцати минут партии – репетиции по два-три месяца, дирижер – законченный пьяница и бабник, коллеги… я промолчу. В общем, надо завязывать с этим, – и он постучал по скрипичному кофру. – Завязывать.
Сервинский и Метёлкин помолчали несколько тактов.
Спустя паузу миндальный голос Игоря Леонидовича продолжил, но уже более легко и непринужденно:
– В офис куда-нибудь устроиться и там, в тепле и уюте, попивать чаек да писать отчеты… ну чем не работа! А тут… В четвертом такте раньше начинай, в пятой – не отставай, в шестом-седьмом – скрипки вперед, виолончели – за ними… Потом снова десять тактов сидим… Отпуска нет, выступления круглый год и за что? – повис в воздухе вопрос. – За сущие копейки!
– Многие великие композиторы были бедны… – оптимистически начал Метёлкин. – Музыка – это не профессия, это призвание!
– Молодой человек, – Сервинский прервал его и придвинулся ближе. – Что вы знаете о музыке? Профессия, призвание… слова-то какие напыщенные. Музыка – это работа. Ежедневная, гнусная, противная работа на износ. Это только с фасада все вот так красиво, – Сервинский показал пальцем на афишу итальянского оркестра, – а вы внутрь зайдите, если вы что-то в музыке понимаете… Небось Брамса от Листа отличить не сможете!
Он снова замолчал, чтобы завершить красивым финалом:
– Если вы вообще знаете, о чем речь.
Метёлкин молчал. Одним словом, одним предложением, даже длинной тирадой он вряд ли бы смог объяснить этому джентльмену, почему в двенадцать лет упросил родителей перевезти его к бабушке в город и отдать в музыкальную школу, которую он бросил спустя три года. И тут он понял, что объяснять это все – не нужно. Некому. Молчание Метёлкина удушающе действовало на Сервинского, тот не знал, куда себя деть, встал, потом снова сел на лавочку и вдруг, отвернувшись от Саши, поднялся, забрал со скамейки музыкальный инструмент и остановился, – видимо, хотел еще раз повторить финал своего выступления, однако новых слов не находил.
– Вы, молодой человек, не ищите в музыке того, чего там нет и никогда не было. Пойду я... на работу.
Его чуть сгорбленная фигура еще раз мелькнула за молодыми елочками и пропала в дверях консерватории, куда Метёлкин когда-то боялся заходить. Боялся прикасаться к этим священным стенам, которые видели, слышали, чувствовали, как и он, эти неведомые и непонятные многим звуки, аккорды, гармонию... эту Музыку.
Метёлкин еще долго сидел в сквере и смотрел на афишу, представляя, как бы весело смотрелись на ней его имя и фамилия. Затем он встал, сделал кружок по аккуратным тропинкам, вышел через ворота на проезжую часть и, насвистывая, пошел в сторону дома. Мелодия сама пришла в голову из давно просмотренного фильма Феллини «Джинджер и Фред», простая такая мелодия композитора Пьованни. Легкость и воздушность этой песенки ломала всё вокруг, всё, что человек сделал таким сложным и неустроенным. И эта мелодия звучала как гимн простым человеческим чувствам. Он достал мобильный телефон, выискивая Танин номер, и, увидев её смешную аватарку на экране, неожиданно улыбнулся.
–…? – подумал он. – …
Метёлкин шел, а мелодия все продолжалась…
*) spazzare [spatˈtsare] – в пер. с итальянского «подметать, мести, сметать»
Свидетельство о публикации №222072200940 © Максим Федосов. 2022 год.
Отзывы читателей
Здесь вы можете прочитать лишь некоторые отзывы, которые оставляют читатели о рассказах Максима Федосова.
- Нынче многие пишут. Только читать некому. Вымер Читатель вместе с Писателем... Но всё же держать в руках свежеизданную книгу, да ещё свою, да ещё которую мало того что купят, но и прочтут до конца - это кайф!...Николай Ходанов
- Уважаемый Максим! Закрутили Вы диалоги в такую интересную спираль, что захватила она и слезы, и грезы по поводу меняющейся литературы. Полная ревизия причин "пропадающего" читателя и краха надежд тысяч мучающихся творчеством авторов. Мне очень понравился Ваш рассказ. Спасибо, что периодически заходите на мою страницу. Буду и я к Вам заглядывать. Всего доброго,Татьяна Чебатуркина.Татьяна Чебатуркина
- Больше всего жалко сотни тонн гибнущей бумаги. Но, если уж напечатали, испачкали бумагу, то лучше ее продать,чем погибнет бумага впустую! Вот для чего нужный дизайнеры, - чтобы продать уже напечатанное. А Интернет- литература рачительнее, как поцелуй на рабочем месте в первый трудовой день нового года. Ничего впустую не сгниет, ни бумага, ни чувства, то что есть эмоции.
Здорово у Вас получилось!Владимир Марфин - Максим! с удовольствием прочитала ваш рассказ. Как вы правы, что твориться в современном мире " Пустые Головы". Утрачена наша культура, летим словно в пропасть. После вашего рассказа хочется много почитать и переосмыслить. По поводу музыки соглашусь только плюс поэзия. С уважениемЛидия Хохлова
Весь авторский контент принадлежит Федосову Максиму и издательству «Новое Слово».
© Рекламное агентство «Новое Слово». ОГРН 5087746144415 ИНН 7718721890 Торговая марка зарегистрирована.
Свидетельство о регистрации товарного знака №713870 от 28.05.2019. Телефон: +7 495 749-60-70.
© Рекламное агентство «Новое Слово». ОГРН 5087746144415 ИНН 7718721890 Торговая марка зарегистрирована.
Свидетельство о регистрации товарного знака №713870 от 28.05.2019. Телефон: +7 495 749-60-70.
